Герцог Талламор произвел на Харманли Терджена странное впечатление. Это впечатление, не имеющее ничего общего с его основным заданием, довольно долго мешало ему сосредоточиться на том, ради чего он и проделал неблизкий путь. Пока наконец великий магистр не сообразил, что барон Банбери Вентоттен, герцог Талламор, страшно похож на великого магистра Арлона Ассинибойна, чей портрет он не раз встречал в картинной галерее ордена. Рядом висели портреты Чаршамбы Нонгакая и Пэтэльвена Барипада. Сообразив, в чем дело, а также вспомнив о кровном родстве между магистром Ассинибойном и герцогом Талламором, Харманли несколько успокоился. Достаточно для того, чтобы выдержать с достоинством встречу с королем эльфов и его немногочисленной, но весьма внушительной свитой.
Сам Рогмо Гаронман оказался фигурой необыкновенно интересной, несмотря на то что эльфы из его свиты выглядели величественнее и строже. Рогмо действительно был полуэльфом, и теперь, когда Терджен имел возможность видеть его рядом с людьми и существами Древней крови одновременно, его происхождение бросалось в глаза. По сравнению с человеком он был утонченнее, весь вытянутее, светлее и чуть ли не прозрачнее. Ясные серые глаза, длинные светлые волосы, зеленовато‑белая кожа без единого пятнышка или изъяна, а также резкий контраст между внешностью юноши и взглядом зрелого мужа, много повидавшего, много пережившего, — все это выдавало в нем эльфийское начало. Но когда великий магистр переводил взгляд на стоящих рядом со своим королем эльфов, то понимал, что Рогмо резче, жестче и грубее этих невероятных существ.
Изменчивые, мерцающие, сияющие глаза цвета морской волны или стремительно сереющего от дождевых туч неба постоянно ускользали от глядящего в них человека; эльфы смотрели как бы сквозь собеседника, отчего создавалось впечатление, что им известна вся его подноготная. Волосы у них были пышнее и воздушнее, нежели у Рогмо. И сами они были еще выше, еще стройнее и легче. Мерцающие, текущие одеяния и лунные клинки завершали их образ. Терджен почувствовал восхищение, но не осмелился выразить его вслух.
— С чем же прибыли к нам посланцы Эль‑Хассасина? — спросил Банбери Вентоттен, пользуясь правом хозяина. — Вы, Харманли, — можно я буду называть вас Харманли? договорились? — вы берите салат, приготовленный по фамильному рецепту. Вот и его величество король не даст солгать: кушанье отменное, возбуждает аппетит, а при хорошем аппетите и за добрым столом откровенничать не в пример легче.
Терджен собрался было запротестовать насчет откровенности и даже лицо соорудил соответствующее — строгое и холодное, но наместник Хартума замахал на него руками:
— Вы бросьте немедленно эту дипломатию. А то мы с Рогмо вас не поймем или поймем, но неверно. Расслабьтесь, будьте дружелюбнее, естественнее. Воевать мы с вами не станем, у вашего народа к нам дело — что же вы ломаетесь, словно неопытная девушка?
Никому на свете Харманли не позволил бы вести такие речи; уничтожил бы, стер в порошок. Несмотря на любую необходимость. Однако Банбери Вентоттен был настолько симпатичным и милым и произносил слова таким радостным и приветливым голосом, что ссориться с ним было делом немыслимым. И Терджен немного смешался — роль откровенного и симпатичного человека была ему внове.
А Рогмо смотрел на него с неприязнью. Отрубленная выше локтя рука Терджена невольно напоминала ему о том страшном побоище на горе Нда‑Али, когда хассасины напали на его друзей. И болела душа, когда вспоминал он о Тоде, умершем там же, над грудой поверженных врагов.
Накануне, когда герцог Талламор получил срочную депешу, оповещавшую его о прибытии послов из Эль‑Хассасина, он испытал подобное чувство — ненависти, неприязни и горечи. И добрый Банбери впервые за все время их знакомства сделал ему строгий выговор, не приняв во внимание даже королевский титул Рогмо.
— И не смейте питать к ним злобу. Посмотрите на Каэ — она же простила Джоу Лахаталу и его братьям смерть своих друзей. Себе не простила, а им — да. А почему? Потому что душа любого разумного существа должна быть всегда открыта для прощения и понимания, иначе мир действительно канет во тьму. Они прибудут просить вас, дорогой Рогмо, о том, что вы и сами собирались сделать. А потому не заставляйте их умолять вас выполнить ваш долг. Все злодеяния, сотворенные хассасинами, останутся на их совести. И, как сказала бы наша дорогая госпожа, — каждый обязательно заплатит за то, что он сделал. И обязательно получит в конце полный расчет. Мир так устроен, и не берите на себя функции судьи или палача. Это не ваша роль.
— Да они же неисправимы! — возмутился Рогмо. — Они поклоняются этому Ишбаалу и в войне с Мелькартом обязательно будут на его стороне. Пусть сами пожрут друг друга — нам же легче. Они уже не изменятся никогда — вы это хоть понимаете?!
— Друг мой, — мягко ответил герцог Талламор. — Помните тот первый вечер, когда я имел честь и удовольствие познакомиться с вами? Помните, я был уверен в том, что мой бывший командир — исполин Бордонкай — не может быть нормальным человеком? Что он убийца и мерзавец?
— Да, — прошептал полуэльф.
— Не мне вам рассказывать, насколько я ошибался. А вы, дорогой мой, хотите обвинить целый народ — это уже не ошибка, не заблуждение, но что‑то похуже. Послушайте меня, не выносите им смертный приговор — этим пусть займется судьба. Обещаете?
— Ладно, обещаю. — И Рогмо первым протянул ему руку.
Теперь, глядя на взволнованного, нервничающего Харманли Терджена, который явно не знал, как приступить к изложению своей просьбы, король эльфов внезапно решил избавить хассасина от этой ненужной процедуры. Он обратился к нему через стол (они сидели напротив):
— Вы приехали, потому что вас одолевают морлоки?
— Да, — немного растерянно отвечал великий магистр. Не так, ох не так он намеревался вести эту беседу. Слишком уж напрямик, слишком все просто. Выросший в самом центре запутанных интриг королевского двора Эль‑Хассасина, Терджен относился к простому способу решения дел с некоторым подозрением.
— Я поеду с вами, и мы постараемся решить это дело, — сухо заявил Рогмо, не дожидаясь, пока его попросят об этом. — Мы искали морлоков здесь, в Лунных горах, но раз они перекочевали на север континента, придется и нам отправляться за ними. Вы и ваши люди можете отдохнуть в течение завтрашнего дня, а я пока завершу свои переговоры с герцогом Талламором. Послезавтра мы выступим в поход.
И Терджен невольно отметил, что таким величественным и таким прекрасным никогда не был даже неподражаемый Чаршамба Нонгакай.
А Рогмо подумал о том, что хорошо, что он догадался назвать послезавтрашний день. Ему хотелось еще немного погостить у Банбери Вентоттена, еще поговорить с этим прекрасным, умным и тонким человеком. Потому что Рогмо Гаронману необходимо было сказать очень многое, использовав эту единственную возможность передать весточку друзьям в далеком Сонандане.
Полуэльф был абсолютно уверен в том, что поход против морлоков станет для него последним. Просто он не хотел никого беспокоить этим своим предчувствием.
* * *
Она сделала всего один крохотный шажок по направлению к светящемуся пятну, которое висело прямо перед ней, на высоте двух‑трех локтей от земли, и свет узнал ее, схватил в объятия, закружил и перенес туда, где она давно мечтала оказаться.
Каэтана стоит на Мосту, упирающемся обоими концами в бесконечность, и по этой бесконечной ленте шагает по направлению к ней светловолосый исполин в черных доспехах.
— Я истосковалась, — говорит она, протягивая к нему руки.
На Мосту нельзя пересечь незримую границу между двумя мирами, они здесь только встречаются, но не более того. Разве что короткое соприкосновение может позволить Мост — но и это случается крайне редко.
— Ты так давно не приходил, — говорит она.
— Просто ты прекрасно справляешься, — отвечает он, подходя ближе. — Я не хотел тревожить тебя лишний раз.
— Это нечестно, — говорит она. — Ты же знаешь, что наяву я никогда не смогу сказать то, зачем пришла сюда.
— Знаю, — отвечает он. — И это счастье — и твое, и всего мира. Ты не должна знать об этом, когда выходишь из сна.
— Но я же не могу долго скрываться от самой себя.
— Научишься, — отвечает исполин. — Ты все можешь.
— Кто я? На Мосту можно узнать, кто я на самом деле?! — почти кричит она в испуге и отчаянии.
Он прижимает ее к себе и гладит по волосам. И она потихоньку успокаивается, прижавшись лицом к его груди, к тому месту, где когда‑то была рана, нанесенная секирой.
— Все меняется, — говорит он, поглаживая ее. — Все проходит. Все невечно.
— Но я…
Он не дает ей продолжать, закрывая губы долгим и нежным поцелуем.
— А ты сама не знаешь, сколько способна выдержать и преодолеть. Однажды тебе станет очевидной и та цена, которую нужно будет заплатить за покой и счастье этого глупого, но такого прекрасного мира. Правда?
