User - i cf85044c3a33e6c4

— Делайте как он сказал.

***

Джоанна

Пробуждение болезненно. Мир в тумане и все плывет, но я запоминаю слова, которые

произносят доктора. Это не трудно, мама страдала тем же. Отслоение плаценты на ранних

сроках. Потом говорят много страшного. Что-то про остановку сердца во время операции…

Знаете, туннеля со светом я не помню, я ничего не помню с тех пор, как прямо во время

экзамена отключилась. Будто тот промежуток времени, когда я была без сознания, меня не

существовало вовсе. Пугающее открытие.

Спасти ребенка было невозможно. Врачи посоветовали «не повторять опыт

оплодотворения». Они не верят в то, что я смогу выносить ребенка. Что я сделала не так?

Неужели за каждую крупицу счастья мне придется пройти огонь, воду и медные трубы?

Боже, а ведь я надеялась. Я рассчитывала, что больше не буду одинока, что моя жизнь

станет более… осмысленной. А мое тело оказалось не в состоянии меня поддержать. Глупое,

бесполезное тело, которое даже не может выполнить свое единственное предназначение —

подарить жизнь.

Или это я виновата? Может быть, дело не в дурной генетике, а в том, что я годами убивала

свой гормональный фон противозачаточными препаратами, стрессами… Неужели меня

погубили мои же амбиции? Я бы хотела заплакать, но слез нет. Это потому что я на

обезболивающих или просто стала настолько черствой? Глаза горят, горло сжимается, но хотя

воздуха нет, а из груди рвутся рыдания, слезы не приходят.

Я не хочу двигаться. Я не хочу шевелиться. Я запрещаю пускать ко мне посетителей, коих

под дверью, по словам персонала, собралось немало. Я хочу перевернуться на бок, свернуться

калачиком, но боль ужасная, она не дает шевелиться. Внутри меня покопалась толпа людей в

масках. Они вернули жизнь мне, но забрали ребенка и надежду. Я лежу и задыхаюсь, я

захлебываюсь отсутствующими слезами. И так продолжается, пока мне не вкалывают

успокоительное.

— Вам нужно поговорить с родными. Станет легче, — мягко говорит медсестра.

Я поворачиваю голову и вижу на тумбочке кольцо. Оно не Брюса, но напоминает мне о

нем. Я не могу и не хочу видеть родителей. Они меня не поддержали. И трагедия случилась

сразу после сообщения мамы, мне очень хочется обвинить в случившемся ее, переложить хотя

бы часть ответственности. Но правда в другом: я должна была больше заботиться о себе и

ребенке. Я должна была больше его хотеть. С первого дня мечтать и желать, а теперь я

наказана. Все заслуженно! К тому же родители непременно воспользуются ситуацией и

попытаются свести нас с Брюсом снова. И будут жалеть-жалеть-жалеть. Теперь все будут

жалеть, и Мадлен с Робом, и студенты, которые видели меня чуть ли не при смерти, и весь

персонал университета, ведь слухи распространяются очень быстро…

— Позовите Керри и Лайонела Прескотт, — прошу я, готовясь принять на себя все оплеухи

под названием «счастливое семейство».

У них трое детей, отличные отношения. Я не выдержу. Нет, я определенно не выдержу! У

них есть все, чего нет у меня. Они просто олицетворение моей разбитой и уничтоженной мечты,

но они же единственные люди, которые помогут и не станут топить в жалости… Кроме них у

меня тут только Шон, но он меня скорее застрелит, чем станет заботиться…

Лайонел входит в мою палату очень неуверенно, а Керри как всегда решительна.

— Врачи говорят, что некоторое время я не смогу сама о себе заботиться. Можно… можно

пожить у вас?

— Ты уверена? — настороженно спрашивает Керри. — Дом с тремя детьми — не лучшее

место для послеоперационного восстановления.

— Керри! — восклицает Лайонел. Упоминание детей точно ножом меня режет, но я знаю,

что Керри выделит мне отдельную комнатку, где я смогу скрыться ото всего мира и плакать,

пока не полегчает. В этом местечке не будет детей. Она не бесчувственная. Думаю, у нее даже

найдется плеер с супердепрессивными треками. Они заглушат детские крики. Хотя бы те,

которые звучат вне моей головы…

— Не надо, — обрываю я Лайонела. — Просто да или нет?

— Конечно, да. Ты что, Love Mississippi, думаешь, что я отдам тебя какой-нибудь

сердобольной матроне вроде твоей матушки или Мадлен Клегг?! Живо возьми свои слова

назад.

Я сама это выбрала, но почему-то от энтузиазма Керри хочется спрятаться под одеялом. В

общем, она ждет, что я улыбнусь, а я вместо этого начинаю реветь (без слез, только всхлипы).

Керри удивительная женщина, готова воспитать столько детей, сколько выпадет. И не имеет

значения, что некоторым из них по двадцать шесть… Наверное, именно за это судьба к ней так

милостива… И именно поэтому я такая несчастная. За всю свою жизнь я заботилась разве что о

Франсин, но, как вы знаете, выходило у меня из рук вон плохо. Может быть, это за нее мне

досталось такое кармическое наказание? В таком случае, сколько я должна вытерпеть, чтобы

вернуть свое право на счастье?

Я ведь даже имена в столбик выписывала… Все новые и новые всхлипы.

Керри плюхается на кровать и пытается меня обнять, успокоить, но я пытаюсь отбиваться

от ее рук, вяло, заторможенно, через боль, но не могу иначе… Я не хочу, чтобы меня обнимали,

не хочу, чтобы трогали. Я хочу побыть одна, хочу, чтобы они ушли. Я хочу наказать себя

одиночеством и вечными страданиями.

— ШОН! — выкрикиваю я, чтобы остановить подругу. Помогает. Керри в ступоре смотрит

на меня, думает, что я зову Картера. — Шон здесь был?

— Он… приезжал, — отвечает Керри и протягивает мне какой-то черный мешочек. —

Чтобы передать тебе это. Сказал, что ты сама знаешь, что делать с подарком.

Пальцы не слушаются, я не могу развязать тесемки. Ничего не понимаю, но чертов

мешочек — единственное, что спасает меня от новой истерики. Приходится попросить Керри о

помощи. Однако, как только у нее в руках оказывается кольцо Брюса — то самое, которое

настоящее, не фальшивое (да здравствует ирония!), я начинаю жалеть о своей просьбе. И чтобы

не объяснять происходящее и не признаваться в своей слабости, я снова начинаю реветь —

сначала понарошку, чтобы Керри и Лайонел ушли, а потом плач становится до боли

правдивым. И, наконец, приходят слезы.

Мой мир наполнен детьми. Когда я подъезжаю к окну (а после операции я передвигаюсь в

кресле), там обязательно дети. Когда выхожу из комнаты, меня встречают радостными криками

Джулиан, Марион и Кики. Все вместе. Или по-отдельности. Их голоса не умолкают. В доме

Прескотт стены, наверное, из картона. Когда бы я ни заснула, меня будит детский плач. Или

смех. Или крик. Или частый топот ножек. Иногда я не уверена, что не сошла с ума, эти звуки

пробиваются даже сквозь подушку, под которой я прячу голову. Может быть, у меня

шизофрения? Может быть, мне все это мерещится?

Но в моей комнате детей нет. Они везде, но только не со мной. Сюда заходят только Керри

и Лайонел. Стараюсь отвлечься мыслями о делах… Но какие у меня могут быть дела? Я не

включала телефон с тех пор, как он разрядился в больнице. И даже не попыталась разобрать

сумки, в одной из которых ноутбук. Из роскошной квартирки их привезла Керри. Даже если бы

я могла подняться по лестнице, не думаю, что смогла бы жить там снова. Я не могу даже думать

о месте, где надеялась стать счастливее. И, думаю, я никогда не переступлю порог аудитории, в

которой должен был состояться экзамен…

Но я не в состоянии что-либо решить. Я просто лежу на кровати и мечтаю о волшебном

щелчке пальцев, который решил бы все мои проблемы. В детстве я читала много чудесных

сказок, да так и не выбралась из них в действительность. А пора бы перестать верить в чудеса!

Керри регулярно общается с врачами. Они велят заставить меня вставать, потому что иначе

я никогда не поправлюсь. И однажды вечером ко мне в комнату приходит Лайонел. Он

бесцеремонно стягивает с моей головы подушку и хватает меня на руки прямо с одеялом. Я

пытаюсь вырываться, но он сильный — утаскивает меня в гостиную и сажает на диван. Вокруг

дети. Они радуются, выкрикивают мое имя. Зачем? Я же им чужая. А потом Керри делает кое-

что совсем отвратительное: она сажает мне на колени Марион. Вот ведь кудрявая стерва! Если

бы она провернула это с Кики, я бы сказала, что боюсь ее уронить, если бы с Джулианом —

стала бы ныть, что тяжело, да и вообще он уже взрослый мальчик, нечего ему сидеть на руках.

Но Марион… ее зеленые глаза заглядывают в самую душу. И в них читается полное обожание.