жена мне. Для того чтобы собраться, даю тебе час. Драгоценности, шелка и золото оставишь здесь. Они тебе больше ни к чему. Я за тебя все, что положено, заплатил уже. А теперь, дура постылая, пошла вон отсюда!
Берислав подошел к камину и подбросил туда пару поленьев. Он знал, что это дурацкая забава, но, подобно своему отцу, живой огонь любил. Есть что-то завораживающее в пляске огненных лепестков, прирученных человеком. Можно смотреть на это и час, и два не отрываясь. Так поступают родовичи зимой, когда делать нечего целыми днями. Они чешут языки, рассказывая всякие небылицы, да играют в шашки и шахматы, дожидаясь прихода тепла. Тяжелая будет эта зима, на редкость тяжелая. Сколько земель разорили, сколько припасов пограбили… Сколько побили народу!
— Людишек бабы еще нарожают, — решительно сказал сам себе Берислав, который не отводил взгляда от огня, — зато знать словенскую извели почти под корень. И половины старых родов владык не осталось. Да и тех, кто выжил, вырвем из привычных мест, словно спелую репку. Станут изгоями, знатными холопами императора, как патрикии ромейские. Славно братец Кий службу Золотому роду сослужил. Всю сволочь на себя собрал, словно губка морская.
Он снова погрузился в бумаги, которых секретарь принес целую кипу. Прошения о помиловании от бояр и владык, замешанных в мятеже. Берислав брал каждое в руку, читал внимательно, а потом накладывал резолюцию: «Отказать, повинен смерти». Докладная из Тайного Приказа. Тело младшего из Аратичей не найдено, скорее всего, ушел.
— Бессрочный сыск объявить, — бормотал Берислав, тщательно выписывая буквы. — Награду дать в тысячу рублей за голову. Вот так-то… Тебя теперь по всему миру гнать будут, дружок… Как волка. Привезут мне башку твою в горшке с медом…
Следующая кипа бумаг. Поздравления от бояр и владык, которые думали отсидеться все это время и не показывались на глаза, пока не стал ясен победитель. Все уверяли в преданности и клялись, что исполнят любую службу, какая государям будет потребна.
— Исполните, — мертвым взглядом посмотрел на кипу бумаг Берислав. — Богом клянусь, что исполните! От вас даже здесь страхом разит и дерьмом. Ненавижу вас всех! Жаль, казнить не могу, не за что. Ну да ничего, сослужите вы службу. Не захотели воинами преданность доказать, докажете палачами. Самолично братьев и зятьев своих казните. Своими руками на колья их рассадите, и головы им рубить будете. Будете знать, как у печки отсиживаться, когда война идет. А не захотите — рядом с ними на плаху ляжете как изменники.
Прошение от префекта Норика и кавалера ордена Андрея Первозванного большого боярина Любима. Бьет челом за Мирко и Сташко Святоплуковичей, братьев жены.
— Хрен с тобой! — крякнул Берислав и черкнул: «Помиловать, отправить на десять лет в соляную шахту, а потом, коли выживут, приписать к крестьянской веси податными людьми.»
— Ее светлость Ванда прийти изволили! — просунул голову в дверь секретарь.
— Зови! — кивнул Берислав и поднялся навстречу. Его жена выжила, только грубый рубец длиной в ладонь украшал безупречное прежде тело. Она была бледна, потеряв много крови, но постепенно приходила в себя. Вот уже и лестницу осилила.
— Государь-муж мой! — Ванда присела и поморщилась.
Раненый бок все еще болел, хоть швы лекари давно уже сняли. Стрела-срезень, которой обычно били крупного зверя, порвала мышцы между ребрами, но не задела ни печень, ни легкое. Ожерелье царицы Рани Суханади и странная прихоть Гудрун, которая хотела принести побольше мук, спасли Ванде жизнь. Бронебойная стрела, пущенная умелой рукой с тридцати шагов, без сомнений, пробила бы ее насквозь.
— Душа моя! — Берислав поднял ее и ласково обнял. — Я же просил тебя не делать так пока. Я обойдусь без твоих поклонов. Ты что-то хотела?
— Наш уговор, — Ванда с трудом села в кресло и выпрямила спину. — Я исполнила свою часть, дело за тобой. Наш сын Ярослав… Ты помнишь о нем?
— Помню, — кивнул князь. — Святослав поклялся, что исполнит любое мое желание. Так что я уже работаю над этим. Наш мальчик получит то, что причитается мне. На, полюбуйся!
Он положил перед ней новенький, только что из-под штемпеля, солид, который Ванда жадно схватила со стола. Она прочитала то, что написано на нем, и ее лицо просияло. Ее сын не прогнется и не станет менять имя на ромейское. Цезарь Ярослав! Пусть кто-то попробует возразить!
— Ваша светлость! — в кабинет, оттолкнув секретаря, ворвался кравчий Милан Душанович и заверещал. — Ее царственность Людмила! Не дышит! Не я! Мне не давали пробовать ничего! Не велите казнить! Я не ведаю, как это вышло!
— Яд? — побледнел Берислав.
— Яд, — толстый, словно колобок, кравчий трясся как осиновый лист. Его тоже учили на совесть, и он не хуже собаки мог почуять сторонний запах. — Тот, что из абрикосовых косточек делают. У ее царственности перегонные кубы свои! Те самые, с которыми она притирания свои готовит! Не велите казнить! Сама она, наверное… Я не говорил никому…
— Слово и дело! — сказал Берислав, а секретарь и кравчий склонили головы. — Никому про яд ни слова! Поняли?
Он встал и пошел в покои матери, а гвардейцы перекрыли второй этаж, заперев людей там. За толстыми резными дверями шла суматоха, и раздавался истошный женский плач. Служанки носились как угорелые, и лишь тычки стражников разогнали их по комнатам, где они и притихли.
Людмила лежала на своей кровати ничком, а пустой кубок валялся рядом, промочив драгоценное парчовое покрывало, расшитое золотыми нитями. Императрица умерла, облаченная в пурпур, с диадемой на голове. Она приняла яд и спокойно легла, пытаясь сохранить достоинство даже после смерти.
— Да что же ты, мама? — по щеке Берислава пробежала одинокая слезинка. — Да как же ты так! Зачем?
Он застыл так надолго, а потом вытер слезы и повернулся к секретарю, который с каменным лицом стоял рядом. Сухим и отрывистым голосом князь приказал.
— Патриарха Григория сюда! Быстро! И святую воду пусть возьмет!
Берислав стоял, глядя на мать, которая не перенесла смерти любимого сына. А, может быть, она не перенесла поражения того, что считала единственно верным. Того, во что верила всей душой. Она ведь знала точно, что если Кий проиграет, то служение старым богам беспощадно выкорчуют по всей Словении. Людмила ведь была неглупа и понимала, к чему все идет. Может быть, живая Богиня не захотела становиться рабой божьей? Может
