17 октября 2010
Снился человек, у которого вместо ушей были спичечные коробки. Время от времени кто-то подходил, чиркал спичкой, и человек этот таинственно улыбался — будто всякий раз ему сообщали нечто исключительно важное, не предназначенное для посторонних ушей.
Снилось побережье. Справа — до самого горизонта — ровная линия песка. Слева — море. Иду по узенькой дорожке, вылизанной волнами.
Неожиданно для самого себя понимаю, что не один. Краем глаза замечаю движение: рядом идёт кто-то ещё.
Пытаюсь повернуть голову, рассмотреть спутника: ничего не выходит. То есть, я его вижу, но так, как видят предмет или человека, который находится на периферии обозримого пространства. Никаких деталей: смутное расплывчатое пятно.
Какое-то время продолжаю свои попытки, но быстро успокаиваюсь: ясно, что человек этот настроен ко мне дружелюбно.
Зато удаётся — опять же — краем глаза, краем сознания — уловить дополнительное движение: справа и слева, и сзади, и впереди идут люди.
И тут происходит внезапная и ошеломляющая смена перспективы: оказывается, песок, по которому мы ступаем, не песок вовсе, а тысячи, миллионы людей, животных, птиц, рыб, каких-то совершенно незнакомых мне существ, которые тоже движутся где-то далеко внизу.
Подняв голову, я вижу тень какого-то шевеления или колыхания. Становится ясно, что справа и слева, там, где прежде были море и пустыня, теперь тоже перемещаются какие-то фигуры, мало похожие на человеческие.
Тут мой спутник поворачивает ко мне голову (я по-прежнему не могу разглядеть его лица, но улавливаю общее движение) и говорит: ты просто забыл выключить свет.
Проснувшись, я понял, что и в самом деле забыл потушить на ночь лампу над изголовьем.
Снилось, что я маленький и хочу на ручки: мама улыбается, раскрывает объятия, но вдруг резко отстраняется и говорит: осторожно, я медная. Меня это останавливает, не понимаю, что она имеет в виду, но — отступаю в угол и принимаюсь за ней наблюдать. Мама пьёт кофе, курит, пепел падает в пепельницу. Пепельница — медная, — говорю я и вдруг понимаю, что сказав «пепельница — медная», я вырос и теперь мне нельзя на ручки. Ничего, — говорит мама, — главное, у тебя — хрусталь. Я осматриваю себя с ног до головы, заглядываю в карманы — нет никакого хрусталя. А ты загляни в зеркало, — смеётся мама. Вместо собственного отражения вижу в зеркале полупрозрачную фигуру, повторяющую мои очертания, но как бы недооформленную, неполную. Будто кто-то собрался изваять меня в хрустале, но бросил на полдороге. Это я? — спрашиваю маму. Когда станешь прозрачным, — отвечает мама, — я попрошусь к тебе на ручки.
Снился человек с аквариумом вместо головы. В аквариуме плавали рыбки с человеческими лицами. Подойдя ближе, я увидел, что лица у них одинаковые. Человек повернулся в мою сторону, и рыбки, плававшие хаотично, вдруг — все как одна — повернулись ко мне.
«Разве сегодня не твой день рождения?» — спросили они хором. Голоса у них были мужскими, но разнокалиберными — у кого бас, у кого тенор, у кого баритон, и вопрос прозвучал как длящееся до-минорное трезвучие. Почему-то во сне для меня было важен этот до-минор (позже, наяву, я вспомнил о до-миноре у Моцарта и у Гайдна).
«Сегодня?» — удивился я.
Человек с аквариумом вместо головы встал, поклонился мне (вода чудом не расплескалась) и достал из-за спины букет цветов.
«С днём рождения тебя! — пропели рыбки, — С днём рождения тебя! С днём рождения, милый Гена! С днём рождения тебя!» Песенка про день рождения у них тоже почему-то прозвучала в до-миноре.
«Какой такой Гена?» — растерялся я.
«Когда человек рождается, ему дают имя, — ответили рыбки речитативом, — тебе вовсе не обязательно называться Геной. Можешь выбрать любое имя — на свой вкус».
«Но у меня уже есть имя», — возразил я.
«В самом деле? — запели рыбки, — И какое же?»
Я призадумался и вдруг понял, что не помню, как меня зовут. Принялся лихорадочно перебирать известные имена, но так ничего и не вспомнил.
Рыбки ждали-ждали, и потихоньку разбрелись по своим делам. Осталась одна, которая по-прежнему смотрела на меня участливо и немного настороженно. «Вспомнил?» — спросила она.
«Нет», — уныло признался я.
«Ничего страшного, — сказала рыбка самым обыкновенным голосом (подозрительно похожим на дедушкин), — есть и такие, которые при рождении имя своё теряют. Так даже лучше».
«Что же я теперь — так и буду без имени?»
«На людях пользуйся каким угодно, — посоветовала рыбка, — но наедине с собой помни о том, что безымянен».
Снилась война туч с облаками. Туч было больше, но облака были энергичнее. Тучи сновали, облака — клубились.
Тучи вскипали и перемещались стремительно, но быстро выдыхались. Облака, казалось, всё время отступали, но вскоре стало ясно, что это мнимое отступление: отступая, облака поглощали тучи, впитывали их, растворяли в себе.
После, когда туч не осталось, облака долго успокаивались, как бы расслабляясь, растекаясь в пространстве, потом постепенно рассеялись, разошлись в стороны — как театральный занавес, и за облаками обнаружилось чистое бесцветное пространство, в нём висели буквы — одни ближе, другие — дальше. Одни выше, другие ниже. Я пытался прочесть или хотя бы распознать язык, но ничего не выходило. Буквы не складывались в слова, слоги сочетались произвольно, было ясно, что эта колоссальная система исполнена смысла, но вспышки понимания, осознания сменялись состояниями полнейшей беспомощности, утраты памяти. В какой-то момент стало ясно, что читать можно, начиная с любого места, любой буквы, в любом направлении. Сочетание двух соседних букв при любых обстоятельствах было верно и функционально, мне казалось, что я, наконец, нащупал нить, направление, но пять или шесть витков спустя всё терял и начинал заново. В какой-то момент я решил перевести дух и тут же обнаружил, что буквы не стоят на месте. Они двигались, движение было центростремительным. Буквы сближались — сперва медленно, затем всё быстрее и быстрее. Движение сопровождалось гулом, похожим на звук приближающегося поезда метро. Наконец, они полетели навстречу друг другу с такой скоростью, что стали почти неразличимы. Перед тем, как они столкнулись, мне показалось, что я, наконец, прочёл всё целиком и узнал слово.
Но проснувшись, припомнил лишь сам миг понимания, узнавания.
*Ребёнком, лёжа в постели с открытыми глазами, я часами вглядывался в темноту, исследуя законы сплетения образов. Вначале я видел лишь точки, они исчезали и появлялись, меняли яркость, парили, их движение казалось беспорядочным и бессмысленным, но вынуждало таращиться, напрягать зрение, чтобы обнаружить источник, скрытый порядок, который, насколько я знал из опыта предыдущих ночей, присутствовал в этом мельтешении, до времени избегая распознавания, предпочитая притвориться сырым хаосом. Вскоре выяснялось, что темнота имеет объем и массу, теперь это было нечто отличное от матово-чёрной плоской доски и напоминало снегопад в негативе — хлопья, равномерно движущиеся в одном направлении, в пустоте, косые линии, пересекающие поле зрения. После появлялись цветные узоры, но не сразу, не вдруг, а будто кто-то с течением времени равномерно вводил ощущение цвета в пространство, бывшее прежде пустым и безвидным. Эти узоры научали меня особому чувству ритма, они казались бесконечными, всюду — живая геометрия, дышащая, пульсирующая, вечно изменчивая, как в стёклышке калейдоскопа. Каждый элемент имел связь с привычным миром вещей: какую ниточку ни потяни, разматывается клубок образов и понятий, окружающих тот или иной предмет подобно облаку или сфере. В какой-то миг явь окончательно сдавала позиции, и я уходил дальше, пользуясь одной из найденных нитей в качестве путеводной.
Сегодня я понимаю, что все путеводные нити — во сне и наяву — ведут в одном направлении, туда, где расстояние между сном и явью сокращается до минимума, а то и вовсе исчезает (для некоторых из нас — на время, для иных — навсегда).
Просыпаясь на час или два позже обычного, в самый миг пробуждения испытываешь лёгкую растерянность, буквально — смутное ощущение недостачи, потери — и это несмотря на то, что баланс сновидений и яви нисколько не изменился.
Часто возникает стойкое ощущение, что я здесь — по делу, как бы в командировке. Напоминает ни к чему не обязывающее путешествие: туда, где — ни друзей, ни знакомых, и груз общих воспоминаний (предвосхищений, ожиданий) не давит, и дело движется, словно само по себе, почти без моего участия.
