В Алма-Ате Вертов сделал еще несколько журналов, оборонных очерков, фильм «Тебе, фронт!».
Но большинство собственных замыслов не осуществилось.
Аполлон пока не требовал поэта к священной жертве.
Время документального человека на экране еще не пришло. Плодов было великое множество, но не созрело время сбора урожая.
От этого не было легче. Может быть, было даже труднее. Вертов записал казахскую пословицу: у дерева, отягощенного плодами, верхушка клонится вниз.
Во время войны он оказался в одном вагоне с Большаковым, тот вдруг сказал:
— А жаль, что вашу сказку не поставили.
Но этот плод, уже перезрев, упал на землю.
Вертов не верил фильмам, сшитым наскоро, хотя и из хорошего материала, с хорошим дикторским разговором за экраном. Нужно еще лучшее из возможных режиссерское решение. А фильмы делаются часто без авторского решения, вытягиваются за счет экзотического материала. «Чем говорить о серебре на твоем ружье, поговорим лучше о его попаданиях», — записывает Вертов, любитель фольклора.
Портного надо хвалить за сшитый костюм, а не за качество материала, принесенного заказчиком.
В 1944 году в Москву вернулся сначала Вертов, потом Свилова. Они сделали в этот год фильм «Клятва молодых» — последний в вертовской жизни.
Вертов снова предлагает темы, ими заполнены дневники. Но все чаще он пишет больше для себя. У Вертова возникает ощущение человека, которому дали смычок, но забыли о скрипке.
В конце войны друзья и близкие посоветовали, оберегая здоровье, отказаться от фильмов и целиком переключиться на то, с чего Вертов начинал, — на монтаж журнала «Новости дня».
Поразмыслив, Вертов согласился.
Теперь он делился ворохом идей и тем только со Свиловой и со своим дневником.
Ночной сон нередко съедала бессонница.
Он уходил в другую комнату и печатал на старенькой, но верной машинке или записывал: свои размышления, стихи.
Стихи были разные — веселые, ироничные, беспощадно саркастические, мудрые.
Стихов о правде — больше всего. Длинные и короткие, укладывающиеся в две, в четыре строки.
В стихах часто отвечал тем, кто правду сводил к стандартному правдоподобию:
Иногда уместно,
Отбросив банальности,
Дать новый план реальности.
Наизнанку — по-детски.
По-человечески
и по-советски.
Вовсе не обязательны
Одни и те же прилагательные,
Разлинованные тетрадки.
А Чаплин в «Золотой лихорадке»
Ест шнурки, как макароны:
Законно это или не законно?
Что бы ни говорили полуответственные лица —
Я за детские небылицы.
За мудрость народного творчества,
Где без имени и без отчества
Узнаешь себя и своих знакомых
В образе животных и насекомых.
«Новости дня» он тоже старался монтировать нестандартно. Меняя привычную схему построения, увеличивал количество сюжетов, они были короткими, как выстрел. А потом монтажница их удлиняла до размеров обычной стереотипной практики. Все, в общем, оставалось прежним, только сюжетов становилось меньше, и они — не стреляли.
На студии появилась молодежь — выпускники ВГИКа.
— Здравствуйте, Денис Аркадьевич, — весело бросали мальчики и девочки, встречая его в коридорах студии, и бежали дальше, у них были свои заботы.
Вскоре они будут проклинать себя за то, что, будучи рядом с ним, могли у него учиться, а не учились.
И этого не вернешь.
Но те, кто сталкивался с ним в работе над журналом, быстро становились с ним друзьями — он охотно шел навстречу, его стареющее, с серебром в висках, но по-прежнему красивое, в чем-то загадочно значительное лицо светилось встречной улыбкой.
Нинель Лосева (ее воспоминания о Вертове вышли уже после ее трагической гибели в автомобильной катастрофе) и режиссер Лия Дербышева помогали ему в нескольких журналах, успокаивали его, когда он волновался, что не получит интересный материал или будет какой-нибудь брак. Им иногда казалось, что он ждет все время какой-нибудь неприятности. Но с ними он шутил, рассказывал всякие истории, «оттаивал», называл их обеих Лиянеллой. В канун нового, 1952 года он написал обеим добрые, шутливые стихи.
А неприятности случались.
Запланированный за ним номер журнала неожиданно передавался другому режиссеру. Вертов писал дирекции письма-протесты, объясняя, что для него журнал — единственный вид кинематографической деятельности.
Однажды сделанный им журнал Министерство кинематографии вернуло обратно для поправок. Случай — редкий. Главный редактор вызвал тогда еще молодого, начинающего сценариста Леонида Браславского, поручил переделку текста журнала. Браславский отказался. Когда он вышел из редакторского кабинета, Елизавета Игнатьевна сказала, что Вертов хочет поговорить с ним. Браславский поднялся на третий этаж.
В тот раз, вспоминает Браславский, голос Вертова был чуть приглушенным:
— Я прошу вас, Лепя, взяться за эту работу.
— Я не хочу этим заниматься, Денис Аркадьевич.
Браславский пишет, что разговаривать с Вертовым было легко, он все понимал.
— Журнал все равно должен выйти, — по-прежнему спокойно возразил он. — У вас будет другой режиссер. Вам будет помогать Елизавета Игнатьевна.
Браславский вспоминает, что, к счастью, у него хватило ума понять: раз за это дело берется Свилова, то его отказ оскорбит их обоих.
«— А вы? — только спросил я.
Он впервые улыбнулся, еще больше прикрыв глаза.
— Обо мне не беспокойтесь, Леня, — сказал он с едва уловимым юмором. — Дзига Вертов умер».
Вертов любил веселую шутку, но в трудную минуту шутил мрачно.
В свободное время Вертов ездил в гости на дачу к Ильину и Сегал, к Дейчу, с Каравкиным купаться в подмосковных речках.
По дороге он любил отгадывать профессии соседей по электричке. Игра в отгадывание была отзвуком мечты о съемках живых документальных людей.
Канун Октябрьских праздников, 6 ноября, Вертов и Свилова проводили всегда с Ильиными.
В 1953 году Илья Яковлевич лежал в больнице, ждал операции.
Вертов все равно приехал к Елене Александровне и отправился с ней в больницу. Он думал, что его не пустят, и написал записку Ильину: «…Уверен, что Ваша победа подтолкнет и мою».
Вертов худел, черты лица заострились.
Десятого ноября Ильину сделали операцию, в ночь на шестнадцатое он скончался.
Вскоре положили в больницу Вертова.
Через некоторое время он пишет письмо хирургу Сергею Сергеевичу Юдину с просьбой отпустить его домой на месяц или хотя бы на три недели, чтобы снять нервное переутомление, вызванное двухмесячными исследованиями и личной травмой — похоронами после успешной как будто операции своего лучшего друга — брата писателя Маршака — Ильина. У творческого человека переживания боли другого иногда принимают, объяснял Вертов, образный характер. Ты начинаешь чувствовать его боль, мучаешься вместе с ним после операции, лежишь с ним в гробу, опускаешься в крематорий.
(Он даже болезнь и смерть воспринимал образно — это страшно.)
Юдин соглашается, вообще считая все сроки для операции упущенными.
Приехав домой, Вертов занялся приведением в порядок архива.
Он перекладывал или, наоборот, разъединял пожелтевшие, посеревшие, ставшие ломкими документы.
Перед ним проходила вся жизнь — в мандатах Наркомпроса, ВЦИКа, РВС фронтов и Республики, в статьях, в неистовых спорах о правах и бесправии факта вторгаться в искусство, в стихах, строках дневника.
О чем он думал? Что видел перед собой?
Может быть, людей, которые были сняты на пленку и прошли вместе с пленкой через его руки?
Скорбь жены задохшегося сторожа.
Цыганенка и Копчушку в красных галстуках, идущих сквозь строй рыночных рядов.
Марию Ильиничну Ульянову и Надежду Константиновну Крупскую.
Ленина, выступающего на Красной площади, темпераментного — весь в движении.
И Ленина неподвижного — в гробу на постаменте, обтекаемом бесконечными людскими потоками.
Наверное, Вертов вспомнит и целую галерею портретов в «Человеке с киноаппаратом».
Потом первые звуковые опыты вне заглушенного тонателье.
Первые синхронные записи: бетонщица в «Трех песнях о Ленине», рассказ парашютистки о первом прыжке в «Колыбельной», мягкий, певучий голос Сауле из «Тебе, фронт!».
Он вспомнит пылкие споры с критиками.
Споры разворачивались перед ним в вырезках из газет и журналов. Критики старались запеленать его в схему. А Вертов в ответ писал в бессонные ночи — «Смотрят в Дзигу — видят фигу».
Он вспомнит борьбу за ленинскую пропорцию показа фильмов, за честь и достоинство документального кино, за прокат своих нестандартных лент. Он был принципиален и смел в этой борьбе. Новое не воссоединяется со старым на основе беспечного дружелюбия. Так было и так будет всегда. К этому надо быть готовым. Дерзновение или разбивает камни или разбивается о них. Только не нужно ничего бояться («Не белейте, волосы, рот, не леденей-ка… не пищи вполголоса дохлой канарейкой!»).
