- Не замай! - казачка вскинула коромысло на крутое плечо. - Двину промеж глаз - не поднимешься.
- Кипяток! - сказал Храпов уважительно.
- Сурова наша Олёна, - смеялись бабы. - Ты, солдат, её бойся - она есаула косой удавила.
- Правда, что ли? - удивился Гарька.
- Вот те крест! Тут деникинцы стояли… чи дроздовцы. К Олёне в хату есаула на постой визначили. Батька у неё на германской погиб, брат у Махна сгинул, одна девка осталась. Есаул и польстился, руки распустил. Олёна не стерпела, хватила его кулаком по лбу - мужик здоровый, а ноги подкосились. Тут она косу-то ему вокруг шеи захлестнула и задавила. Потом - в окошко, и на дальний хутор к куму побежала.
Красноармейцы ахали, удивлялись. Олёна сжала губы и выплыла из толпы, раздвигая народ мокрым ведром.
- Хороша девка! - вздохнул Храпов. - Я бы и женился… Умучился ведь невесту искать - до чего народ кругом мелкий, будто от мышей родятся!
К ночи совсем похолодало, глиняный кисель на дороге схватился и зазвенел ледком. По Млечному Пути ползли облака, как подводы, груженые солью; сыпались наземь редкие снежинки.
Отряд Севера разместился в трёх хатах, стоявших рядом - верно, когда-то рядом со старой поставили ещё две для отделившихся сыновей.
В большую набилось с десяток красноармейцев. Хозяйка, неприветливая старуха, заворчала и уползла за перегородку, кинув незваных гостей на двух небольших хлопцев. Ребятишки, держась за руки, робко, как суслики, подошли к Гарьке. Горшечников достал из кармана вывалянный в махорке кусок рафинада:
- Поделите сами.
Старший раскусил рафинадину голодными белыми зубами, кусок побольше отдал брату.
- Эх, мелкота, - вздохнул Хмуров. - Как там мои-то? Нате вот хлеба, что ли. Тебя как звать? - спросил он старшего.
- Колька Кривой, - хлопчик не мог отвести взгляда от располовиненной краюхи. - А это братишка мой, Дениска. А там - бабка наша. Только она нам не родная.
- Как это?
- А мы потерялись, - объяснил Колька. - У нас батьки не было, а матка с одним матросом ушла, а он у батька Безносого в отряде. Батько побёг куда-то, мы по дороге и потерялись. Вот, пришли к бабке Ганне и стали жить.
- Ну, ешьте, мальцы.
Колька напихал полный рот хлеба и, выпучив глаза, принялся жевать.
- Что ж вы батька искать не стали? - спросил Гарька.
- Мы стали. Гуторили, он на хуторе Глухом. Мы туда пошли. Там нам говорят: не-ет, он подальше, в сторону кладбища. Мы пошли, а дошли ночью, а там вдоль дороги - бойцы Безносого с косами стоят... и тишина! Мы и побегли обратно. Чтоб с собой не утащили.
Колькины глаза испуганно завертелись.
- Телок ты, - сказал Гарька с сочувствием.
Георгине отвели закуток в маленькой хатке, где устроились комиссар с помополитом и Угрюмцевым. Горшечников заглянул проведать подругу.
Комиссар с Угрюмцевым как раз пристроились к полынной настойке. Угрюмцев хватил разом полстакана и теперь отдыхивался, приоткрыв рот, как разморённый пёс. Лютиков от спиртного отказался.
- Холодно, - намекнул Гарька, выразительно поглядывая на бутылку.
- Обойдёшься, - отрезал Север. - Ступай к Георгине, она тебе молока нальёт… гимназист.
Обиженный Горшечников ушёл на двор. Расстреноженные лошади дремали стоя, уткнувшись в торбы с овсом. Возле телег пылали костры, пахло кулешом и печёным хлебом. Хрипло визжала гармошка, плясал карнаухий Жорка Улизин, из-под подковок рассыпались искры:
- Офицерик-офицер,
Погон беленький,
Утекай с Новороссийска,
Пока целенький!
Ромка, подбоченившись, глядел на брата.
Храпов изредка подбрасывал щепки в огонь, косил круглым бычьим глазом - рядом, чинно сложив руки на коленях, сидела красавица Олёна. Хмуров, сворачивая «козью ножку», поглядывал на них с усмешкой.
Гарьке плясать не хотелось. Он сел поближе к костру и достал «Манифест коммунистической партии».
- Всё читаешь, - Улизин плюхнулся около. - Про любовь или как?
- Про любовь пусть мещане читают, - отозвался Гарька с пренебрежением.
Ромка взял у него книжку и, близко поднеся её к конопатому носу, прочёл с запинкой:
- «Призрак бродит по Европе - призрак коммунизма. Все силы старой Европы объединились для священной травли этого призрака: папа и царь, Меттерних и Гизо, французские радикалы и немецкие полицейские».
От соседних костров подтянулись красноармейцы, стали слушать.
- Что за Метерник? - удивился Храпов. - Не слыхал про такого.
- Он уже умер, - сказал Гарька. - Канцлер австрийский, лютый реакционер.
- Для чего же его в «Манифесте» поминают?
- Так «Манифест» когда написан! Семьдесят с лишком лет тому назад.
- Умён ты, вошь тебя заешь! Мне бы такую голову, - позавидовал Ромка.
- До Маркса ему, конечно, далеко, но в целом парень башковитый, - солидно подтвердил Хмуров.
- И мне бывает не всё понятно, - поскромничал Гарька. - Вот «Капитал», к примеру: иной раз мозги плавятся, до того трудно. Хотя главное даже самый тёмный крестьянин разберёт, тут образования не надо: жили народы во мраке и убожестве, гнули спину на эксплуататоров, робели перед служителями культа… теперь всё будет иначе.
- Душу человеческую вам не переделать, - сказала Олёна. - Человек человеку бес, так оно до Судного дня и останется.
- Бесов немного, - не согласился Храпов. - Юркие они, вот и кажется, будто повсюду. Все мы люди-человеки, когда плохие, когда хорошие, а иные, особливо женского полу - так и вовсе ангелы.
Гарьке такое возражение показалось глубоко ненаучным, но Олёна осталась им довольна и даже улыбнулась.
- Уж ангелы… От Марфы мы, не от Марии. Наше дело обыкновенное: детей растить и мужиков кормить.
- При Советах эти старорежимные различия забудутся, - пообещал Гарька. - Все будут равны.
- А кормить тебя кто будет? - засмеялась Олёна.
- Ну… столовые будут специальные. Не знаю. Советская власть об этом позаботится.
- То-то и гляжу - разнесло тебя на красноармейских харчах, - казачка блеснула белыми, как намытыми, зубами. - Экий сочень! За оглоблю спрячешься, и не сыскать.
Последнее слово потонуло в хохоте.
- Верно ли говорим, товарищ начпоарм? - окликнули Угрюмцева, облокотившегося о перила крылечка. Тот вынул изо рта самокрутку, бережно притушил её. Начал говорить не спеша, словно пробуя слова на вкус.
- Раньше шли люди поклоняться разным святым, а сейчас ясно всем, что есть только один святой - это пролетарский класс. Ему по праву надо воздавать все почести, потому как все, что ни есть у человечества - всё сотворил пролетариат. А кто главный враг пролетариата? Буржуи! Нечисть это коварна и многообразна, пролезает она в разные щели, и от трусости её погибла уж не одна революция. Тут же и гнилая интеллигенция. Влезут они в самое революционное подбрюшье, прикинутся даже сами революционерами, однако ты знай, что буржуйское происхождение ничем не вытравить. А тайный враг страшнее явного, он саботирует всякое начинание, а в критический момент предает и перебрасывается к нашим врагам! И у сознательного пролетария всегда должна быть неусыпная бдительность!
Тут Угрюмцев взялся складно и интересно рассказывать о Робеспьере и о том, как загубили буржуи Французскую революцию.
Гарьке Угрюмцев понравился: в этом уже немолодом невысоком человеке с круглой лохматой головой чувствовалась большая уверенность в своих силах.
- Я о товарище Угрюмцеве наслышан, - сказал Новил Долгодумов, перехватив взгляд Горшечникова. - Он питерский, из рабочих-путиловцев, старый большевик. До революции организовывал рабочие школы. И Шмелёва он хорошо знает. Я бы у него поучился. Чувствую, много во мне необразованности. Это нехорошо для бойца революции.
- На вулкане сидим! - завершил свою речь о врагах революции Угрюмцев.
- Это они на вулкане, - поправил появившийся из темноты Лютиков. - Вулкан - это мы. Прошу ужинать, стол накрыт.
Веселье, не подогреваемое запрещённым самогоном, стало угасать, и скоро все разошлись. Гарька задержался у костра, однако вскоре ночной холод заставил уйти и его.
Красноармейцы храпели на раскиданных по полу овчинах. Гарька тоже сомкнул веки. Перед глазами прыгали огненные блохи. Потом вдруг закричала женщина так пронзительно и страшно, что, казалось все внутренности застыли, а следом на замершего от ужаса Гарьку надвинулась огромная тень. Проснулся Гарька в липком поту, он лежал некоторое время, вглядываясь в темноту, потянул шинель и, стараясь не разбудить товарищей, выбрался из хаты на волю.
Было тихо и свежо, пахло дымком. Гарька взглянул на ясное небо, вытащил махорку, прикурил. И вдруг услышал за спиной щелчок. Горшечников замер.
- Три часа… Что не спишь, полуночник? Девку ищешь? - только комиссар умел ходить тихо, как смерть; за плечом будет стоять - не заметишь.
Гарька повернулся к нему. Снейп сощурил ядовитые глаза и закрыл крышку своего золотого Буре.
- Меня больше революция интересует, чем женский пол, - возразил Гарька с достоинством и едва удержался, чтобы не прибавить: «Не то, что некоторых».
