«Иди ты к черту, Лоис Бубар, — сказала я про себя. — Ну конечно, с Вильямом что-то не так!» И чуть не рассмеялась. Из-за того, что отреагировала на ее слова, как Вильям тогда.
* * *
А потом — как-то утром, в начале октября — я гуляла вдоль реки, а когда вернулась, в вестибюле меня ждал Вильям. Он сидел в кресле с книгой на коленях и, когда я вошла, медленно закрыл книгу и встал. «Привет, Люси», — сказал он. У него не было усов. И волосы стали короче. Просто удивительно, как сильно он изменился.
— Что ты здесь делаешь? — спросила я.
И он рассмеялся — почти настоящим смехом.
— Я пришел задать тебе один вопрос. — Он слегка поклонился, взглянул на швейцара, потом на меня и сказал: — Давай поднимемся к тебе.
Мы поднялись ко мне, и, робко переступив порог, Вильям сказал:
— Я и забыл, как тут все выглядит.
— А когда ты успел здесь побывать? — спросила я.
По какой-то причине я разнервничалась — без усов и с короткой стрижкой Вильям выглядел непривычно.
— Когда умер Дэвид и я помогал тебе с документами, — сказал он, оглядываясь по сторонам.
Боже, ну конечно, подумала я, а вслух сказала:
— Так что случилось? С чем связана смена образа? — И дотронулась пальцами до своей верхней губы.
Вильям пожал плечами:
— Захотелось чего-то новенького. Надоел мне Эйнштейн. — И взволнованно так добавил: — По-моему, я похож на… (Он назвал имя знаменитого актера.) Как тебе кажется?
В последний раз я видела Вильяма гладко выбритым много, много лет назад — мы тогда были юными, почти детьми. А теперь он уже не был юн.
— Ну, может. Немного. — Я не видела сходства между Вильямом и знаменитым актером.
Вильям снова окинул взглядом квартиру.
— А здесь мило, — сказал он. — Тесновато. И вещи разбросаны. Но мило. — И нерешительно присел на краешек дивана.
— Ты похож на свою мать, — сказала я. — Господи, Вильям, у тебя рот твоей матери!
И действительно, у нее были точно такие же тонкие губы. Но скулы у Вильяма выступали иначе, а еще у него как будто уменьшились глаза. Он похудел, догадалась я.
В окно с видом на реку лился утренний свет.
— Кстати, — сказал Вильям. — Ричард Бакстер родился не в той части Мэна, где мы с тобой были, а в Ширли-Фоллз.
Я не знала, что на это ответить, а потому ничего не ответила.
— Помнишь, ты ездила в Ширли-Фоллз? — продолжал Вильям. Я кивнула. — Так вот, я искал о нем информацию, и, оказывается, родился он именно там. Круто, а?
— Наверное.
И тогда Вильям прищурился и сказал:
— Люси, полетели со мной на Кайманы!
Я сказала:
— Что?
А он мне:
— Полетели со мной на Кайманы!
А я ему:
— Когда?
А он:
— В воскресенье.
— Ты шутишь? — сказала я.
— Если затянем, начнется сезон ураганов.
Я медленно опустилась в кресло у окна:
— Вильям, ты меня убиваешь.
Он пожал плечами и улыбнулся. Затем встал и сунул руки в карманы:
— Взгляни. — Он посмотрел на свои брюки, а после — по-детски так — на меня. — Не слишком короткие?
Это были брюки хаки, длинноватые, если уж на то пошло.
— Нормальные, — сказала я.
Вильям снова сел на диван.
— Ну же, Люси, соглашайся, — сказал он. Солнце било ему в глаза, и я подошла к окну и задернула шторы.
— Ты правда меня убиваешь, — сказала я, возвращаясь на место.
И Вильям погрустнел:
— Прости.
Он упер локти в колени и уставился в пол. Я смотрела на него и думала: «Кто ты, Вильям?»
Но это еще не все: по телу у меня пробежал холодок, неприятное такое чувство.
Вильям умоляюще на меня посмотрел:
— Лютик, ну полетели.
Странно, что он так меня назвал. Я хочу сказать, в тот момент это было странно. Неестественно, что ли.
Я спросила:
— Что у тебя за книга?
И Вильям показал мне обложку. Это была биография Джейн Уэлш Карлейль[5].
— Ты это читаешь?
— Да, а что?
Я сказала, что читала эту книгу и мне очень понравилось, на что Вильям ответил:
— Мне тоже, хоть я и только начал.
— Почему ты выбрал именно ее?
Он пожал плечами:
— Одна знакомая посоветовала.
— А-а.
— Мне хочется лучше понимать женщин, вот я и взялся за эту книгу, — добавил он.
Я от души посмеялась, мне показалось, что это очень смешно. А Вильям посмотрел на меня таким взглядом, будто не понимал, что тут смешного.
— Ее написала моя подруга, — сказала я. Но этот факт, похоже, его не интересовал.
— Просто слетай со мной на Кайманы, — начал он снова. — Туда отправимся в воскресенье, обратно — в четверг. У нас будет три дня отдыха.
— Я завтра тебе отвечу. Это достаточно быстро?
— Не знаю, почему ты просто не согласишься, — сказал он.
— Я тоже не знаю, — сказала я.
Затем мы заговорили о девочках. Я упомянула, что пытаюсь вызвать у себя видение о беременности Крисси — вроде того, какое было у моей матери про меня.
— Но у меня не выходит. Я не вижу, получится ли у нее забеременеть.
— Нельзя заставить себя что-то увидеть, — сказал Вильям, и он был прав.
— Ты прав, — сказала я.
Вильям махнул рукой:
— Она еще забеременеет.
— Надеюсь, — сказала я.
Я чуть не передала ему слова Крисси о том, что он ведет себя как говнюк, но этот человек, сидевший напротив меня, без усов и с короткой стрижкой, выглядел каким-то странным, чужим. И я ничего не сказала.
Вильям чмокнул меня в щеку и ушел.
* * *
Лежа в постели и думая о Вильяме, о его усах и о нашей беседе, я вдруг осознала: «Он потерял авторитет».
Я села в постели.
Я встала и прошлась по квартире.
И все равно: он потерял авторитет.
Из-за того, что сбрил усы?
Возможно. Кто знает.
И вот что мне вспомнилось.
Через несколько лет после того, как я ушла от Вильяма, у меня завязались отношения с мужчиной, который жил напротив одного музея на Манхэттене. Этот мужчина меня любил, он хотел на мне жениться (он же водил меня в филармонию), но я не хотела за него замуж. Человек он был хороший, но с ним я испытывала тревогу. А вспомнилось мне вот что: в окна его квартиры всегда виднелась башенка музея. Каждую ночь — я бывала у него раза три в неделю — в башенке горел свет, и я всегда представляла, что там засиделся допоздна кто-то из музейных сотрудников; иногда я представляла мужчину — то молодого, то пожилого, — иногда женщину, и человек этот так любил свою работу, что трудился до глубокой ночи, и при мысли о том, как ему — или ей — одиноко в пустой башенке музея, я ощущала прилив нежности. Какое это было утешение!.. Из ночи в ночь, глядя на свет в окнах, я думала об одиноком человеке в башенке, и это меня утешало.
Лишь годы спустя я осознала, что ни разу — будь то в пятницу, субботу или воскресенье — не видела окна темными, свет горел всегда; лишь много лет спустя я осознала, что никто не работал в башенке с полуночи до трех ночи, когда на улице уже светлело и не было видно, что лампы внутри по-прежнему включены… Лишь много лет спустя я осознала, что поддерживала себя при помощи мифа.
По ночам в башенке никого не было.
И все же оно не исчезло из моих воспоминаний — чувство утешения, спасавшее меня из ночи в ночь в ту пору, когда я ушла от мужа, и мне было очень страшно, и рядом спал мужчина, который меня любил, но с которым мне было тревожно. И свет в башенке помог мне все это пережить.
Но свет оказался не тем, за что я его принимала.
* * *
То же и с Вильямом.
В голове не укладывалось; меня будто подхватила гигантская волна. Вильям был мифом, как свет в башенке, только я всю жизнь прожила, веря, что он чего-то стоит.
А потом я подумала: «Нет, чего-то он да стоит!»
