— И пусть укажет вам ошибочность вашего пути, — язвительно вставила Робин. — Вечером я пришлю вам свежей воды, но сейчас меня ждут те, кто более заслуживает моей заботы.
В последующие дни мор продолжал собирать свою ужасную жатву. Самые слабые умирали первыми. Некоторые, снедаемые жаждой, выбирались из бараков, ползли к илистым отмелям в устье реки и наполняли животы соленой водой. От соли, попавшей в кровь, их тела скручивали страшные судороги, и безумные крики несчастных разносились над водой, как крики морских птиц, пока их не заглушал наступавший прилив. Поверхность реки бурлила от крокодилов, и даже крупные акулы поднимались по течению, почуяв богатую добычу. Другие уползали умирать в леса и пальмовые рощи. Тела лежали под каждым кустом, мертвые и еще живые, покрытые шевелящимся ковром из свирепых кочевых муравьев. Наутро обглоданные скелеты сверкали белизной.
Кое‑кто из выживших, вняв советам Робин, брел на запад, надеясь преодолеть долгий опасный путь и вернуться в свои разоренные деревни, к вытоптанным полям. Однако большинство выздоравливавших были слишком слабы, чтобы куда‑то двигаться, и совсем пали духом. Они неподвижно сидели в грязных зловонных бараках и бессмысленно, как животные, таращились на доктора и ее помощников в ожидании глотка воды и щепотки каши.
Тем временем кучи трупов в пальмовых рощах росли все выше, вонь становилась невыносимой. Робин хорошо понимала, что будет дальше.
— Так бывает на войне, — объяснила она Мунго, — когда долго не хоронят мертвых, а реки и колодцы забиты трупами. Если это начнется сейчас, не выживет никто. Все мы ослаблены и не сможем противостоять тифу и кишечным болезням. Мы спасли всех, кого могли, а теперь пора уходить, пока не начался новый мор, от которого не существует прививок.
Мунго озабоченно нахмурился.
— Команда еще не совсем оправилась…
— В открытом океане они быстрее встанут на ноги.
Капитан повернулся к Натаниэлю.
— Сколько рабов выжило? — спросил он.
— Больше восьми сотен, сэр, спасибо доктору.
— Завтра на заре начинаем грузиться, — распорядился Сент‑Джон.
Уже совсем стемнело, когда Робин снова пришла в капитанскую каюту. Она не могла не прийти, и Мунго ждал ее. Робин поняла это сразу по его глазам и быстрой улыбке.
— Я уже начал опасаться, что вы предпочитаете мне общество восьмисот рабов, больных оспой, — усмехнулся он.
— Капитан Сент‑Джон, — серьезно начала Робин, — я взываю к вашему сердцу. Неужели вы, христианин и джентльмен, откажетесь дать свободу этим бедным созданиям, накормить их и отправить туда, откуда…
— Ты так никогда и не назовешь меня Мунго? — улыбаясь, перебил он. — Так всегда и будешь звать капитаном Сент‑Джоном? Скажи: Мунго!
Робин пропустила его слова мимо ушей и упрямо продолжала:
— После всех перенесенных страданий, после ужасного похода через горы, после унизительного рабства и ужасной эпидемии… Отпустите несчастных, я сама отведу их домой!
Капитан поднялся с парусинового кресла и подошел к ней. Из‑за худобы и бледности он казался даже выше, чем был на самом деле.
— Мунго!
— Господь вас простит, я уверена, он простит все ваши прошлые прегрешения…
— Мунго! — властно шепнул Сент‑Джон, кладя руки ей на плечи.
Робин затрепетала, слова застряли у нее в горле.
Капитан привлек ее к груди. Он так исхудал, что под рубашкой ощущались ребра. Робин плотно зажмурила глаза и прижала руки к бокам, крепко стиснув кулаки.
— Скажи: Мунго, — тихо велел он, и она ощутила вкус его прохладных мягких губ.
Робин бросило в дрожь. Губы ее раскрылись, руки обвили его шею.
— Мунго, — всхлипнула она. — О Мунго, Мунго!
С детства Робин приучали стыдиться своего обнаженного тела, но урок она усвоила неважно, и со временем затверженные истины стали забываться — сначала в лекционных залах и анатомичках больницы Сент‑Мэтью и позже, в дни тесного общения с Джубой, маленькой голубкой из племени матабеле, чей неподдельный восторг перед наготой невольно передался и Робин. Веселая ребяческая возня в прохладных зеленых водоемах пересыхающих африканских рек окончательно рассеяли паутину стыдливости.
Теперь Мунго Сент‑Джон открыто восхищался ее телом, и это радовало Робин. Душу наполнял не стыд, а гордость, какой она не знала прежде. Любви уже не сопутствовала боль, все барьеры исчезли, и они, слившись воедино, то взлетали до гималайских высот, где бушевали бури, то спускались в сладостные томительные глубины, где все движения замедлялись, каждый вздох затягивался на целую вечность, а плоть, влажная и горячая, теряла форму, как глина под руками ребенка.
Ночь была слишком коротка. Фитиль в забытой лампе оплывал и коптил. Любовь наполнила тела новой силой, прогнала лихорадку и изнеможение последних недель.
На рассвете на борт стали подниматься рабы, и звук их шагов вернул Робин к реальности, в тесную жаркую каюту на невольничьем корабле, стоявшем в устье реки, среди малярийных болот жестокой неизведанной страны.
Она услышала шелест босых ног и лязг невольничьих цепей. Мужские голоса, грубые и нетерпеливые, все громче звучали с палубы над головой.
— Живей, а то неделю тут проторчим! — орал Типпу.
Робин приподнялась на локте и посмотрела на Мунго. Капитан лежал, закрыв глаза, но она знала, что он не спит.
— Ты стал другим, я знаю, — шепнула она. — После этой ночи ты обязательно освободишь их.
Она чувствовала странный восторг, как пророк, видящий перед собой новообращенного, душу которого удалось отвоевать у дьявола.
— Позови Типпу, — настаивала Робин, — и дай приказ освободить рабов.
Мунго открыл глаза. Даже после долгой ночи, за которую ни один из них не сомкнул глаз, его взгляд оставался ясен. Твердую линию подбородка подчеркивала свежая щетина, густая и темная. Он был великолепен, и она знала, что любит его.
— Позови Типпу, — повторила Робин.
Он покачал головой, немного растерянно.
— Ты так и не поняла… Это моя жизнь, я не могу изменить ее — ни ради тебя, ни ради кого бы то ни было.
— Восемьсот душ, — умоляла она, — и их спасение в твоих руках!
— Нет. — Мунго снова покачал головой. — Ты ошибаешься, не восемьсот душ, а восемьсот тысяч долларов — вот что у меня в руках.
— Мунго! — Ее губы еще не привыкли произносить это имя. — Господь сказал, что легче верблюду пройти сквозь игольное ушко, чем богатому войти в царствие небесное. Отпусти их, нельзя измерять человеческие души в золоте.
Мунго Сент‑Джон расхохотался.
— Имея восемьсот тысяч долларов, я, если захочу, куплю себе дорогу на небеса, но, между нами говоря, дорогая, это, должно быть, ужасно скучное место. Думаю, с дьяволом мы скорее найдем общий язык.
Его глаза смеялись. Мунго вскочил с койки и, обнаженный, направился к переборке, где на деревянном крючке висели брюки.
— Что‑то мы залежались в постели! Надо проследить за погрузкой, да и тебе пора начинать готовиться к отплытию. — Он застегнул брюки и заправил рубашку. — На погрузку уйдет три дня, и я буду признателен, если ты проверишь бочонки с водой. — Присев на край койки и натягивая сапоги, он продолжал объяснять, что еще нужно подготовить для успешной перевозки рабов. — У нас неполная загрузка, значит, будет легче прогуливать их на палубе и поддерживать чистоту в трюмах… — Мунго встал, глядя на Робин сверху вниз.
Порывисто, как вспугнутая лань, Робин откинула одеяло и встала на колени на краю койки, обнимая его за талию.
— Мунго, — страстно прошептала она, — не мучай меня. — Она прижалась щекой к его груди, ощущая через полотняную рубашку жесткие завитки волос. — Я не могу идти вразрез с Богом и своей совестью. Если ты не освободишь этих несчастных, я никогда не выйду за тебя замуж.
Лицо Сент‑Джона вдруг изменилось, стало суровым и озабоченным. Он ласково погладил ее густые рыжеватые локоны, еще влажные и растрепанные после ночи любви.
— Бедная моя, — беззвучно, одними губами произнес он, но Робин, прижимаясь к его груди, ничего не заметила.
