— Мало корми, крепче бей — работают хорошо, — самодовольно продолжал Камачо.
Пропустив мимо ушей эти философские перлы, которые выслушивал ежедневно, Зуга подошел к старшим носильщикам, наблюдая за раздачей провианта. Двое, по локоть в муке, черпали из мешка перемолотое на камнях красно‑коричневое зерно и насыпали в побитые эмалированные миски и тыквы‑горлянки. Другой клал сверху кусок копченой речной рыбы, которая с виду напоминала шотландскую копченую селедку, но запахом своим могла сбить с ног. Источенная жучками и зачервивевшая, она тем не менее считалась у местных обитателей изысканным деликатесом, доступным лишь поблизости от реки.
Внезапно португалец выдернул из медленно сокращавшейся очереди одного из чернокожих и рукояткой плети влепил ему крепкий подзатыльник.
— Идет второй раз, хочет еще, — ухмыляясь, объяснил Камачо, отвешивая убегавшему хороший пинок, который, впрочем, не достиг цели — люди научились уклоняться от тяжелых ботинок проводника.
Дождавшись, пока последний носильщик получит свою порцию, Зуга обратился к старшим:
— Индаба! Скажите людям, индаба!
Это был сигнал к общему сбору. Обитатели лагеря оставили костры, на которых варили еду, и поспешили к начальнику, возбужденно перешептываясь.
Майор молча прохаживался перед рядами присевших на корточки чернокожих. Он успел понять любовь африканцев к театральным эффектам. Многие из них принадлежали к племенам шангаан или ангони и понимали основной диалект нгуни, на котором Зуга говорил уже довольно бегло.
Он простер руки к слушателям, помолчал еще секунду и громогласно объявил:
— Кусаса исуфари! — Завтра отправляемся в путь!
Толпа взволнованно загудела, как растревоженный улей. Из первого ряда поднялся один из командиров:
— Пхи? Пхи? — Куда? В какую сторону?
Зуга опустил руки, подождал, пока напряжение достигнет наивысшей точки, и резко выставил сжатый кулак в сторону далеких голубых холмов на юге.
— Лапхайя! — Туда!
Ответом был гул одобрения — точно такой же, впрочем, как если бы начальник указал на север или на запад. Люди были готовы отправиться в путь, куда — не важно. Старшие групп, индуны, громко переводили для тех, кто не понял. Внезапно все головы снова повернулись к начальнику, и шумное обсуждение сменилось мертвой тишиной.
Зуга быстро обернулся — у него за спиной Камачо Перейра что‑то яростно выкрикнул на одном из местных наречий. Майор понимал лишь отдельные слова, но общий смысл был ясен: лица чернокожих, сидевших на корточках, исказились от страха. Португалец, брызжа слюной, говорил об опасностях, таившихся за южными холмами. Часто повторяемое слово «Мономотапа» не оставляло никаких сомнений. Империя из легенд, не знающая жалости, ее беспощадные правители и кровожадные воины, чье любимое развлечение — отрезать мужчинам половые органы и заставлять проглатывать… Страх на черных лицах сменился ужасом. Еще минута таких речей, и никакая сила не заставит караван выступить в путь, две минуты — и к утру разбегутся все носильщики.
Спорить с португальцем было глупо: крикливая перепалка станет развлечением для слушателей и подорвет авторитет командира. Зуга давно понял, что африканцы, как и азиаты, которых он хорошо узнал в Индии, уважают лишь победителя и преклоняются перед успехом. Недостойные пререкания на языке, которого никто не понимает, окончательно уничтожат доверие чернокожих.
— Перейра! — рявкнул майор, заглушая на мгновение поток слов португальца.
Едва проводник обернулся, Зуга хлестнул его по лицу, заставляя защититься руками, и тут же нанес сильнейший удар под ребра. Камачо согнулся пополам, ловя воздух перекошенным ртом. Руки опустились, прикрывая живот и открывая лицо. Короткий удар левой пришелся прямо в челюсть: щегольская шляпа с пером отлетела в сторону и португалец закатил глаза, сверкнув белками. Колени его подкосились, и Камачо рухнул, уткнувшись лицом в серую песчаную землю.
Секундная мертвая тишина сменилась восторженными криками. Мало кто из чернокожих не успел отведать пинка или плети главного надсмотрщика. Люди ликовали, радостно хлопая друг друга по спине. Короткая речь португальца тут же забылась, уступив место новым впечатлениям. Быстрота и действенность волшебных ударов поражали — в здешних местах никому еще не доводилось наблюдать английский бокс.
Зуга небрежно повернулся спиной к распростертому телу. На его лице не было ни следа гнева, лишь легкая улыбка. Окинув взглядом строй, майор поднял руку, призывая к тишине.
— С нами солдаты, — произнес он тихим голосом, который, однако, долетел до ушей каждого из собравшихся, — и вы видели, как они стреляют.
Об этом Зуга позаботился заблаговременно. Вести о метких ружьях готтентотов давно разнеслись по округе.
— Видите этот флаг? — Он махнул рукой в сторону красно‑бело‑синего полотнища, развевавшегося над главной палаткой. — Ни один человек — ни вождь, ни воин не посмеют…
— Зуга! — вскрикнула Робин.
В голосе сестры звучал леденящий ужас. Майор мгновенно развернулся и отскочил быстрым танцующим движением.
Толпа взорвалась пронзительным гортанным «Й‑и‑е!». От этого звука кровь застывала в жилах: так подбадривают себя африканские воины в момент битвы не на жизнь, а на смерть.
Удар Камачо был направлен в поясницу. Португалец много раз дрался на ножах и не старался попасть между лопатками, где лезвие может скользнуть по ребрам. Он метил в мягкую впадину над почками, и Зуга, несмотря на предупреждающий крик Робин, оказался недостаточно быстр. Нож задел бедро, разорвав ткань брюк, кожа и плоть под шестидюймовой прорехой раскрылись, ярко‑алая кровь сверкнула на солнце.
— Й‑и‑е! — взвизгнули зрители.
Камачо попытался зацепить живот противника. Мелькнуло десятидюймовое лезвие, закаленная сталь свистнула в воздухе, словно зашипела рассерженная кобра. Зуга отскочил, выгнулся, вскинув руки и втянув живот. Острие кинжала резко дернуло рубашку, но не коснулось кожи.
— Й‑и‑е!
Камачо сделал новый выпад. Его лицо опухло и покрылось багровыми пятнами, свирепые кошачьи глаза прищурены. Майор увернулся, но ощутил жгучую боль в ране на бедре. Теплая кровь заливала ногу.
Неподалеку щелкнул взводимый курок. Сержант Черут вскинул свой «энфилд», целясь в португальца и выжидая удобного момента.
— Нет! Не стрелять! — крикнул Зуга.
Противники кружили совсем рядом друг с другом, будто связанные сверкающим лезвием, и майору совсем не улыбалось получить пулю в живот.
— Сержант, не стрелять! — повторил он.
Была и другая причина — за боем следили сто человек, с которыми предстояло идти и работать месяцы, а может, и годы. Их уважение стоило дорого.
— Й‑и‑е! — вопила толпа.
Камачо задыхался от ярости. Его клинок прошелестел, как крыло летящей ласточки, и на этот раз Зуга поторопился. Не глядя, он отпрыгнул назад, на миг потерял равновесие и упал на одно колено, опершись рукой о землю. Португалец снова двинулся вперед, но майор успел вскочить на ноги и чудом ушел от ножа, изогнувшись, как матадор, пропускающий атакующего быка. Рука инстинктивно сжала горсть крупного серого песка.
Зуга следил за взглядом противника, пытаясь угадать его намерения. Глаза Камачо метнулись влево, рука сделала обманное движение в другую сторону. Зуга шагнул вслед за клинком — и снова избежал удара. Перейра развернулся, но майор уже был наготове.
Они медленно переступали по кругу, взметая ногами клубы светлой пыли. Португалец плавно водил ножом из стороны в сторону, словно дирижировал оркестром, однако лицо его слегка подергивалось, обнаруживая признаки неуверенности.
Майор прыгнул, замахиваясь кулаком.
— Й‑и‑е!
В первый раз потеряв самообладание, Камачо отскочил. Зуга сделал обманный выпад, целя в незащищенный бок. Он проделал то же самое еще дважды, пока португалец не начал отшатываться от малейшего угрожающего движения. В толпе зрителей раздались насмешливые крики. На бледном лице Камачо ярость сменилась страхом. Глаза его стреляли по сторонам, ища путь к спасению, однако острое как бритва лезвие ножа все так же мелькало, разделяя противников, — блестящее, шириной в три пальца и с желобком кровостока по всей длине, чтобы легче входить во влажную плоть.
