Старый самец оскалился и зарычал. В свете пламени большие круглые глаза сверкнули желтым огнем, ужасные желтые клыки вцепились в рукоятку топора, как челюсти капкана, в каком‑нибудь дюйме от пальцев Робин. Зверь вырвал топор у нее из рук, отвернулся и вновь сжал челюсти на хрупком истерзанном теле. Истощенное тело старика весило не больше детского, и гиена быстро поволокла его к пролому в колючей изгороди.
Продолжая звать на помощь, Робин рванулась следом. Она схватила отца за плечи, а гиена вцепилась ему в живот. Тело Баллантайна дергалось между ними. Зверь присел на задние лапы и вытянул шею, кромсая тупыми желтыми клыками живот несчастного старика.
Капрал‑готтентот, не успев застегнуть брюки, подбежал к огню, размахивая ружьем.
— Помогите! — визжала Робин.
Ноги ее скользили в пыли, она не могла больше удерживать отца, а гиена уже достигла пролома в изгороди.
— Не стрелять! — завопила Робин. — Не стрелять!
Выстрел мог наделать больше бед, чем клыки зверя.
Капрал подбежал и ударил гиену ружейным прикладом по голове. Дерево глухо стукнуло о кость, и хищник разжал челюсти. Природная трусость наконец взяла верх над жадностью, гиена неуклюже продралась сквозь колючки и исчезла в ночи.
— Боже милосердный, — прошептала Робин. — Разве он мало страдал?
Фуллер Баллантайн прожил всю ночь, но через час после рассвета этот крепкий и упорный человек наконец расстался с жизнью, так и не придя в сознание. С ним умерла легенда, ушла целая эпоха. Убитая горем дочь обмыла хрупкую бренную оболочку отца и обрядила тело для похорон, глядя на себя и на него словно со стороны. Все происходящее казалось ей нереальным.
Старика похоронили у подножия высокого дерева мукуси. Надпись на коре Робин вырезала сама:
Фуллер Моррис Баллантайн.
3 ноября 1788 — 17 октября 1860.
«В то время были на земле исполины…»
Ах, если бы она могла высечь эти слова в мраморе! Забальзамировать тело, отвезти куда должно — в Вестминстерское аббатство. Если бы он очнулся и узнал ее перед смертью, она бы хоть немного облегчила его страдания. Робин терзалась от горя, ее мучило чувство вины.
Три дня они не сворачивали лагерь близ Дороги гиен, и все три дня Робин провела у свежего могильного холма под деревом мукуси, прогнав даже старого Карангу и маленькую Джубу. Робин хотелось побыть одной.
На третий день она опустилась на колени возле могилы и произнесла: «Клянусь твоей памятью, дорогой отец, что, как и ты, я посвящу всю жизнь этой земле и ее людям».
Робин поднялась на ноги и стиснула зубы. Время траура миновало, теперь следует выполнить свой долг — спуститься по Дороге гиен к морю и донести до всего мира свидетельство о чудовищах, которые ею пользуются.
Когда львы выходят на охоту, антилопы это чувствуют и их охватывает беспокойство: они щиплют траву урывками, то и дело вскидывают рогатые головы и застывают каменным изваянием, ловя каждый звук широкими, с раструбом, ушами, а затем с настороженным фырканьем рассыпаются по травянистой равнине, как горсть брошенных игральных костей, и вновь собираются вместе. Животные ощущают опасность, но не всегда могут определить, с какой стороны она приближается.
Старый Каранга обладал тем же инстинктом — машона, «пожиратель грязи», он и сам всю жизнь был дичью, а потому первым почувствовал близкое присутствие матабеле. Он вдруг замолк и стал чаще посматривать по сторонам, чем заразил и остальных носильщиков.
Старик подобрал в траве обломанное перо страуса и долго вертел его в руках, поджимая губы и что‑то бормоча. Похоже, перо выпало не из крыла птицы.
Ночью он высказал свои страхи Робин.
— Они здесь, убийцы женщин, похитители детей… — Старик презрительно сплюнул в костер, но его храбрость была пустой, как ствол мертвого дерева.
— Ты под моей защитой, — успокоила его Робин. — Ты и весь караван.
Боевой отряд матабеле появился, как всегда, на рассвете.
Воины словно выросли из‑под земли — могучая фаланга пятнистых щитов и качающихся перьев окружила лагерь. В первых лучах солнца блестели широкие лезвия ассегаев.
Старый Каранга растворился в ночи, с ним исчезли и все носильщики. В лагере не осталось никого, кроме готтентотов. Тем не менее предостережения Каранги не прошли даром: солдаты выстроились за колючей оградой с ружьями на изготовку, примкнув штыки.
Матабеле стояли неподвижно, словно статуи из черного мрамора. Казалось, их тысячи и тысячи, хотя здравый смысл подсказывал Робин, что рассветные сумерки и разгоряченное воображение обманывают ее. «Сотня, от силы две», — решила она.
— Номуса, нам ничего не грозит, — шепнула Джуба. — Мы не на Выжженных землях, мой народ здесь не живет. Они нас не убьют.
Робин не чувствовала такой уверенности. Она поежилась, но не от утренней прохлады.
— Смотри, Номуса, — уверяла Джуба. — С ними юноши‑носильщики, но многие амадода сами несут исибаму — ружья. Если бы они хотели напасть, то не стали бы нести их сами.
У некоторых воинов и в самом деле виднелись за плечами ржавые мушкеты, а Робин помнила из записок деда, что матабеле, затевая серьезный бой, отдают ружья носильщикам. Воины матабеле не доверяют огнестрельному оружию и плохо умеют пользоваться им, предпочитая испытанное оружие предков.
— Смотри, носильщики несут товары, это торговый отряд, — прошептала девушка.
Молодые воины стояли колонной позади боевых рядов, держа на головах ящики и тюки.
Страх Робин тут же сменился гневом: матабеле возвращались по Дороге гиен с востока, и легко было догадаться, чем они расплатились за эти презренные товары.
— Работорговцы! — бросила она — Господь милосердный, это же те самые, которых мы ищем, они возвращаются, сделав свое грязное дело… Джуба, прячься скорее!
Зажав под мышкой «шарпс», Робин вышла через калитку в колючей изгороди. Ближайшие воины опустили щиты и с любопытством уставились на белую женщину. Похоже, Джуба была права: матабеле не собираются нападать.
— Где ваш индуна? — гневно спросила Робин.
Любопытство воинов сменилось изумлением.
Плотные ряды заколыхались, и вперед выступила впечатляющая фигура. Благородная осанка и надменный вид безошибочно указывали на высокое положение. Это был воин, закаленный в сражениях и увенчанный славой.
В полной тишине вождь спокойно заговорил.
— Где твой муж, белая женщина? — спросил он. — Или отец?
— Я говорю за себя и за свой народ.
— Ты женщина, — мягко возразил индуна.
— А ты работорговец! — тут же вспыхнула Робин. — Ты торгуешь женщинами и детьми.
На лице воина отразилось недоумение, потом он закинул голову и рассмеялся звонким мелодичным смехом.
— Ты не просто женщина, — проговорил он, — ты дерзкая женщина.
Индуна сдвинул щит на плечо и прошел мимо. Робин шагнула в сторону, глядя на него снизу вверх. Походка воина была упругой и уверенной, мускулистая спина блестела, словно покрытая черным шелком, высокие страусовые перья на голове покачивались, боевые трещотки на лодыжках шелестели в такт шагам. Он направился к пролому в колючей изгороди.
Повинуясь знаку Робин, капрал‑готтентот взял штык «на караул».
Окинув лагерь быстрым взглядом, индуна снова рассмеялся.
— Ваши носильщики разбежались, — сказал он. — Шакалы машона чуют запах настоящего мужчины за день пути.
Робин прошла за ним в лагерь и спросила с непритворным гневом:
— По какому праву ты вторгся в мой крааль и напугал моих людей?
Воин обернулся.
— Я человек короля, — сказал он, — и иду с королевским поручением.
Он явно считал такое объяснение более чем достаточным.
Индуна по имени Ганданг был сыном Мзиликази, короля и верховного вождя матабеле и всех подчиненных им племен. В жилах матери Ганданга текла чистейшая кровь Занзи, пришедших с юга, но она была младшей женой, и поэтому ее сын не мог претендовать на королевский престол. Однако Мзиликази любил его и доверял больше, чем кому‑либо из сотен сыновей и жен, — не только потому, что Ганданг был красив, умен и бесстрашен, но и потому, что сын жил в строгом согласии с законами и обычаями своего народа, не раз доказывая делом преданность своему отцу и королю.
