Отступив от чертежной доски, Костя долго смотрит на сплетение линий — в его воображении они превращаются в металлические ребра и грани и зримо чудится в фигурной полости кремовая моделька. Да, слишком сложно. Костя берет резинку и начинает стирать все, на что потрачен почти целый день.
Подходит Бережков.
— Как дела, Константин Михайлович? — вежливо спрашивает он, точно не замечая усердия, с которым Костя уничтожает свой труд.
— Плохо, — коротко отзывается Костя.
— М-да… Я сам много думал над этой пресс-формой. И, знаете, пришел к выводу, что неудачна сама принципиальная схема. У меня появилась новая идея. Пойдемте!
Он идет к окну, садится за свой письменный стол и указывает Косте стул рядом с собой. На столе, кроме листа бумаги с каким-то эскизом и остро очиненного карандаша, ничего нет. Федор Федорович достает платочек, неторопливо протирает очки, водворяет их на место и только тогда берет карандаш.
— Да, схема неудачна, — повторяет он. — Жаль, что вы потратили много времени, но я думаю, что лучше признать ошибку, чем углублять ее. Ведь после того, как пресс-форму выполнят в металле, нам еще обиднее будет видеть свой промах. Вы согласны со мной?
«Надо будет на минутку сбегать к Вере, — думает Костя. — Неужели она может работать? У меня ничего не остается в голове. О чем он мне сейчас говорил? А, неудачна принципиальная схема. Подумать только, что завтра мы будем уже вместе. Навсегда».
— Таков уж наш труд, — задумчиво продолжает Бережков. — Поиски, неудачи, снова поиски. У нас часто недооценивают этот черновой труд. Работать приходится много, кропотливо, а похвал и наград ожидать нечего. Тут и горение, и терпение нужно.
«Терпение, — бессмысленно повторяет Костя. — Терпение. Наверное, не хватит денег. Придется занять. Надо, чтобы всего было вдоволь…»
— Так вот, я предлагаю вам новую схему. — Бережков водит острым кончиком карандаша по эскизу, выполненному от руки, но очень аккуратно. — Несмотря на сложность модели, пресс-форма разбирается весьма просто. Снимаем крышку, поворот рычага — и обе половинки откидываются в стороны. Вы меня понимаете?
— Не понимаю, Федор Федорович, — со вздохом признается Костя.
— Что с вами? Вам плохо? — обеспокоенно спрашивает конструктор.
— Наоборот. — Костя не может сдержать глупую улыбку. — Мне слишком хорошо. Я ведь говорил: завтра у меня свадьба.
— Так ведь это завтра? Когда я… Впрочем, я, кажется, был таким же, — благодушно признается Бережков. — Давайте отложим наш разговор.
— Одна, две, три, четыре, пять…
— Вера, а стульев хватит?
— Погоди, дай мне сосчитать тарелки.
— Боишься, что гости покрадут серебро?
— Костя! У тебя одни шуточки на уме, а я обо всем беспокойся.
— Так будет всю жизнь, — обещает Костя.
— Назвал гостей, что не хватит ни посуды, ни стульев.
— Как же иначе? Я всем говорил, что женюсь, и тут же приглашал. А за стульями я схожу на третий этаж. На первом и втором мы, кажется, всех обобрали.
— Костя!
По голосу ее Костя угадывает, что Вера уже не думает ни о тарелках, ни о стульях, ни о гостях. Он подходит и, обняв ее одной рукой, другой гладит по волосам. Волосы у Веры хорошие, пышные, мягкие. Она вся хорошая. Говорят, что полная. Ну и что же? Ей идет полнота. Говорят, не положено, чтобы жена была старше мужа. Что они понимают, эти, которые говорят? Разве в этом дело?
Звонок.
— Уже гости! — испуганно встрепенувшись, догадывается Вера.
Да, в самом деле, гости. Приходят нарядные и с подарками. Скоро оба подоконника оказываются заваленными коробками и свертками.
Пришла Тамара Логинова, протянула Вере обвязанное ленточкой тюлевое покрывало, поцеловала ее, шепнув: «Ты счастлива, да?» Тамара была сегодня в бледно-голубом нарядном платье, которое очень шло к ней, косы уложила на затылке корзиночкой, и они слегка оттягивали назад ее голову. Она робко оглядывала гостей, точно отыскивая кого-то, а потом встала у окна, напротив двери.
Пришли Люба и Саша Большов. Люба, еще более красивая, чем обычно, держала Сашу под руку и что-то строго говорила ему, а он покорно кивал курчавой головой.
Увидев Тамару, Люба подошла к ней.
— Я сказала Сашке, что если он забудет меру и напьется, — дружбе нашей конец. Навсегда! Потому что я не могу его видеть пьяным. Если он не перестанет… Кого это ты увидала? — прервала она себя, заметив, что Тамара чуть вздрогнула, и круглое оживленное лицо ее вспыхнуло.
— Никого, — покачала головой Тамара. Она явно старалась овладеть собою, но не могла: только сейчас она поняла, почему Вадим всегда был так сдержан и почти холоден с нею. Не от застенчивости это и не от солдатской неуклюжести, как старалась она себе внушить. Нет, Вадим любил другую, и это было слишком очевидно, — стоило лишь взглянуть на него сейчас.
В новом светло-сером костюме Вадим выглядел мужественным и стройным, а глубокие карие глаза его светились таким счастьем, словно не на Костину свадьбу он пришел, а на свою. Неловко протягивая Вере две громоздкие коробки, он что-то говорил и все оглядывался на Соню, точно спрашивая ее, то ли говорит, что нужно. А Соня улыбалась и кивала — конечно, то!
Подарки новобрачным они ходили покупать вместе и при этом немного поспорили.
— Я куплю чайный сервиз, а ты — кофейный, — решила Соня.
Но Вадиму это не понравилось.
— Кофе тоже можно пить из чайного сервиза, — сказал он. — Я лучше куплю хрустальный графин и рюмки.
— Правильно, — насмешливо протянула Соня. — Поощрять пьянство!
Кончилось тем, что Вадим купил и кофейный сервиз и сверкающий графин с тонконогими изящными рюмочками.
— Расточитель, — засмеялась Соня.
— Ничего, — добродушно сказал Вадим. — Люди один раз женятся. Может, и на нашу свадьбу…
— На нашу?
Вадим смутился.
— И когда же она состоится, наша свадьба? — с легкой иронией спросила Соня.
— Соня, милая…
— Ты, кажется, собираешься здесь же, не отходя от кассы, сделать мне предложение, да?
— Могу, — серьезно ответил Вадим…
Сидя сейчас за свадебным столом рядом с Соней, Вадим все вспоминал этот разговор и внутренне улыбался. Ведь там, в магазине, она поняла, о чем он говорил, но не оборвала его. Значит, согласна? Сегодня же он потребует у нее ответа.
— Горько! — громче всех кричала звонкоголосая рыжая Зина Огаркова.
— Горько! — подхватывали все.
Костя, счастливый и гордый, без смущения целовал невесту.
Потом, сдвинув столы, танцевали под радиолу. Было очень тесно, пары то и дело сталкивались. Федор Федорович, тоже принимавший участие в танцах, беспрестанно извинялся, независимо от того, он ли кого задел, или его толкнули.
Вадим танцевать не умел. Соня кружилась с Андреем, а он слонялся по комнате, осторожно обходя танцующих, и немного завидовал им. Но в общем-то ему тоже было весело.
Звучала музыка, кружились пары, а Сашка и Люба ссорились. Сашка, уже сильно охмелевший, стоял у стола с рюмкой водки в руке, а Люба пыталась отговорить его от этой очередной рюмки.
— Не пей, слышишь? Если выпьешь, — все! — говорила Люба, держа его за руку и едва не плача.
От недавней Сашкиной покорности и следа не осталось.
— Тебе чего? — отвечал он. — Я не позволю собой командовать! — И быстро опрокинул рюмку в рот.
Резко повернувшись, Люба отошла от него. Тут же ее пригласил танцевать Костя. Люба положила руку ему на плечо и машинально переставляла ноги, но лицо у нее было расстроенное. Костя что-то говорил ей, доказывал, но она, казалось, не слышала.
В кухне, облокотившись на заставленный грязной посудой стол, плакала рыжая Зина.
— Почему меня никто не любит? Почему мне нет счастья? — говорила она.
Тамара гладила ее по голове и рассудительно, тихо и печально убеждала:
— Ну, брось, Зина… Придет к тебе твое счастье.
— Но когда же, когда? — всхлипывая, спрашивала Зина.
На это Тамара не могла ответить и, обняв подругу за плечи, смотрела куда-то вдаль тоскующими глазами…
Расходились на рассвете. Вере и Косте жали руки, желали счастья, всяческих успехов, дюжину детей и прочих радостей.
— На крестины не забудьте пригласить!
— Я согласен стать крестным папой!
— А если двойня, то и я тоже.
— Костя, не забывай, что ты глава!
— Вера, не давай мужу воли.
— На дорогу еще по рюмочке, — упрашивал жених.
Вадим нарочно задержался и вышел с Соней последним, чтобы избежать попутчиков. Ему необходимо было остаться с нею наедине.
Светало. Падал крупный снег. Улица была необыкновенно чистой и белой, но уже вышли беспокойные дворники, и снег, взвихряясь под их лопатами, освобождал дорогу. Кроме дворников, на улице никого не было, даже трамваи еще не ходили. Дома сквозь белую пелену виднелись смутно, а там, дальше, в глубине улицы, и вовсе ничего не было видно, кроме этой густой и мягкой снежной завесы.
