— Казаки, Захар!
— Черт с ними, — ответил он спокойно. — Я — сам казак.
— Где тятька с мамкой?
— На базар уехали.
«Это хорошо, что их нет. Мать с испугу в постель сляжет».
— А ты зачем прибежал? — спросил Захар.
— Эх, забыл! Ведь у дяди Лазаря корова отелилась. Пойду скажу.
Едва вышел в сени, как в улицу с разных концов и переулков нагрянули верховые. Отворив дверь в избу, шепнул:
— Захарка, прячься.
— Сам лезь на потолок.
Я на потолке. Возле трубы — оголенные стропила. Отсюда видна почти вся улица.
Из переулка выскочило пять верховых. Галопом промчались мимо. На улице — топот, гул голосов. Скоро возле нашей избенки кто‑то прокричал:
— Выходи!
Верховой. Лошадь в пене. Сидел плотно, лихо сдвинув картуз. Остановился у избы Беспятого, хлестнул плетью по раме:
— Выходи!
У второй избы старик Ермил чинил кадушку.
— Где староста? — подскочил стражник к нему.
Ермил глуховат. Он молча набивал обруч. Верховой ударил его плетью. Старик выронил топор и приложил ладонь к уху.
— Ась?
Верховой ускакал. Ермил посмотрел ему вслед и скрылся в мазанку.
С левой стороны крик женщины.
«Что же я на потолок забрался? Что мне будет?»
Слез. Сени худые. В любую дыру видно, насколько глаз хватит.
— Где мужики? — послышался голос у избы соседа.
— Не знаем, — ответила старуха.
— Грабить барский хлеб знаете! Ездил твой мужик в именье грабить?
— Не займаемся этим.
— Кто ездил, знаешь?
— Где знать! На кладбище гляжу. Ждут меня там подружки.
— Всыплем тебе, живо отправишься к ним, старая ведьма! — прогремел голос.
Я выглянул из сеней. Верховой поскакал в нижний конец. Потихонечку пробрался я к мазанке, стал за угол и начал наблюдать, что делается на улице.
Народ сгоняли к избе писаря Апостола. Между его избой и садом Щигриных — луговина. Правее — сад учителя. Влево — овраг, пересекающий улицу. Соседняя с Апостолом изба сгорела. На ее месте валялись головешки. Одиноко стояла печь.
Мужики шли сами, не прячась. Шли и бабы, испуганно сторонясь. Ребятишки пробирались — кто оврагом, кто канавой, вдоль учительского сада. Сквозь забор ныряли в смородинник. В сад к учителю пробрался и я. Там мы, ребятишки, залегли в лопухах.
Выстроили мужиков полукругом в два ряда. Сзади них — десять верховых с обнаженными шашками. В середине — пять. Остальные разъезжали по улице. Мужики стояли к нам спинами, но мы узнавали каждого по одежде, по картузам. Начал я приглядываться — тут ли Харитон? Тут! Тревожно забилось сердце: как бы не выдали его. А вон Лазарь, Иван Беспятый, Ворон. Увидел в первом ряду крестного Матвея, деда Сафрона, Федора, Настиного отца. Дальше и Василин Госпомил, с ним рядом Денис, с Денисом Орефий Жила, который уже оправился. С краю — Павлухин отец, сзади него — Спиридон Родин. Еще привалила толпа мужиков в сопровождении верховых. Следом за ними — молчаливая гурьба испуганных баб. Бабы остановились возле сгоревшей избы.
Ко мне подползли Павлушка с Авдоней и залегли в лопухах.
— Ты где был? — спросил я Павлушку.
— Во втором обществе.
— Там тоже сгоняют мужиков?
— Чего их сгонять. Они все вон лежат в саду Щигриных. Ждут, что будет.
Авдоня прошептал:
— Как бы тятька в драку не полез.
— Куда в драку! Живо исполосуют! — ответил Павлушка.
Мы лежали, еле дыша. Вдруг в дальнем конце улицы раздался звон колокольцев и бубенцов. Услышали и мужики, повернули головы.
Мимо церкви, мимо изб, пыля пронесся целый свадебный поезд. По бокам и впереди — верховые. С разгону остановились возле баб. Те шарахнулись в стороны, завизжали.
— Эй, тише! — прикрикнули на них.
В сопровождении стражников шли семь человек. Впереди урядник, за ним становой пристав, судебный следователь, земский начальник, за земским — управляющий Самсоныч, сзади — волостной старшина и писарь.
— Будет дело! — проговорил Павлушка. — Такого начальства сроду у нас не было.
Пройдя в полукруг, они, нарядные, чистые такие, остановились, о чем‑то посовещались. Из избы Апостола принесли стол, две скамейки. На стол положили книги, бумагу, поставили чернильницу. Волостной писарь и следователь уселись друг против друга.
— Тише! — крикнул старшина, хотя никто и не шумел. — Шапки долой!
Все сняли картузы и шапки. Пристав, в накидке, из‑под которой виднелись синий мундир и шашка, выступил вперед, посмотрел на свои лакированные сапоги, затем вверх — на ветлы щигринского сада, где кричали грачи, и, прищурившись, негромко начал:
— Ну что, и вы бунтовать вздумали? Сладок чужой хлебец? Посмотрим, как горько придется. Не пеняйте на нас, пеняйте на главарей. Дождались похмелья? Ну‑ка, поднимите шапки, кто ездил воровать хлеб?
Один за другим подняли мужики шапки и картузы.
— Та–ак. Все ездили. А теперь — на колени и головы к земле! К земле–матушке, пониже! Она — кормилица, она — поилица. Ну‑ка, отступники, арестанты, воры, на колени!
И опять один за другим стали мужики на колени. Только трое не стали.
— Вы что? Не слыхали? Глуховаты? Стать, воры!
На колени не стали Василий Госпомил, Денис и старик Никита.
— Мы не воры, — тихо проговорил Никита.
— Почему не воры?
— Мы не ездили.
— Не разговаривать! Почему не воры?
— Мы православные.
— Молчать! Иди сюда, ты, ты и ты!
Все трое вышли и стояли, опустив головы.
— Почему не ездил, когда все ездили? — спросил пристав Никиту.
— Так что, вашблагородие, грабить незаконно.
— Кто ездил?
— Вон все.
— Кто первый подбил?
— Этого не знаю.
— Что же ты знаешь, дурак? Где был?
— Так что гулявши на свадьбе.
— Весело гулял?
— Так что, вашблагородие, как по крестьянству.
— Почему не отговаривал от грабежа?
— Разь меня послушаются? Так что нельзя.
— На колени!
Никита стал на колени. Пристав подошел к Василию.
— Почему ты не ездил?
— Бога боюсь, ваше благородие.
— А если бы не боялся?
— Госпомилуй от напасти! — перекрестился Василий.
— Мужиков отговаривал?
— Изобьют. Круговая порука.
— На колени.
— Не могу, ваше благородие.
— Что–о?!
— Чирей…
— Не разговаривать!
— Чирей на коленке.
— Стать, мерзавец!
Беспомощно оглянувшись, Госпомил стал на одно колено, вытянув правую ногу.
— Поставить его! — крикнул пристав уряднику. Урядник быстро подошел к приставу и что‑то зашептал.
— Тем лучше. Пусть скажет.
С трудом уставив правое колено, Госпомил оперся на руки.
— Кто начал первый? — спросил его пристав.
— Н–не–знаю, — еле проговорил Василий, морщась от боли.
— Не знаешь? Что же вы, урядник, говорите? Урядник пожал плечами. Пристав совсем распалился.
— Ну‑ка, ты, — обратился он к Денису.
Тот, не дожидаясь приказа, сам стал на колени.
— Молодец! — похвалил пристав. — Видно, бывалый. Почему не ездил?
— По случаю свадьбы сына.
— Как? Как? — широко открыл глаза пристав. Денис спохватился, понял, что сказал не то.
— От чужого отговаривал?
— Все время.
— Как отговаривал?
— Сибирью прельщал.
— Что такое Сибирь?
— Брат у меня на поселении.
— Каторжник?
— По доброй воле. Земли вдоволь — луга, реки, рыба, пчелки. Я мечтаю, ваше соквородье.
— О Сибири мечтаешь? Обещаю Сибирь. Как хочешь ехать — на казенный счет или добровольно?
— Распродам — и трахну.
— Добровольно? Увидим. Скажи‑ка, кто у вас главари?
— Все отчаянны.
— Хорошо отвечаешь. Кто первый?
— Драка была у Гагары. Кто в именье тронулся, не знаю. Хмельной, сына женил…
— Сибирь тебе будет. На казенный счет отправим.
Пристав подозвал казачьего офицера и, указывая на трех мужиков, приказал:
— Для начала — по десять, и отпустить по домам.
Офицер подошел к мужикам, неестественно выпучив глаза, крикнул:
— Раздеваться!
Толпа женщин ахнула. Кто‑то завыл в голос.
Я шепнул Павлушке с Авдоней:
— Пойдемте поближе.
Пека мы лезли через лопухи и смородину, пока ползли, не видели, что происходило. Лишь пробравшись к оврагу вдоль сада, услышали вопль не то женщин, не то мужчин. Порка началась. Мы залегли в канаве. К порке готовился старик Никита. Госпомил и Денис, уже выпоротые, низко опустив головы, пробирались через толпу. Никита не то сопротивлялся, не то не мог снять штаны. Он что‑то кричал. Наконец, сняв штаны, он стал на колени и во весь голос крикнул приставу:
— Сын у меня, сын в солдатах! На усмирение в Белой Руси. Царю служит. Пожалейте! Не позорьте! Не вор я, не–ет…
