— Это увезем домой, — усталым голосом проговорил Мишка.
Он еще слазил в промыв, чиркнул спичку, осмотрел — не будут ли видны мешки днем. Нет, незаметно.
— Дождь тоже не подмочит. На камни уложил.
Дома гостей уже не было. Мать, увидев нас, так и затряслась. Ей кто‑то успел сказать, что мы тоже насыпали рожь. Мишка попросил ключ от амбара. Мать замахала руками.
— Нет, нет, ну, ее, окаянщину!
— Поздно, мамка. И ничего не будет. Они у нас за податя выгребли, а мы назад взяли. Давай ключ. Не дашь, отвезу и продам.
— Много ли? — уже примирившись, спросила мать.
— Всего‑то четыре пуда, — соврал Мишка.
Мать отдала ключ.
— Трусиха она, — сказал Мишка, высыпав рожь в сусек, а пшено — в кадку.
— Не знаю, в кого такая, — удивился я, сам дрожа от страха.
— Чего бояться? Не только хлеб, землю у помещиков отберем. Вот в городах рабочие свергнут фабрикантов, прогонят царя, а мы помещиков, и заживем тогда! Изберем себе рабочих и крестьян в правительство! Будем сами управлять, а не дворяне. Земского прогоним, станового пристава к черту, урядников тоже. Погляди, чего будет. Только держаться надо один за другого.
Еще что‑то второпях говорил Мишка. Откуда он все знает? А знает он не меньше Харитона. Он с ним в большой дружбе.
— С лошадью как теперь? — вспомнил я.
— Найдем и ей место! — ответил Мишка. — Только ничего никому не говори.
Я не мог придумать, куда он денет лошадь.
— Иди домой, — сказал он. — Есть‑то небось хочешь?
— Еще бы. А ты?
— Немного погодя и я приду.
Мы вышли из амбара и невольно застыли в недоумении. На огородах, на конопляниках — всюду огоньки. Народ копал ямы, прятал хлеб.
‘ — Гляди‑ка! — вскрикнул Мишка, схватив меня за плечо.
Над имением полыхало зарево. Оно все увеличивалось. И народ теперь виден на огородах. Все смотрели на зарево, побросав работу.
— Амбары полыхают, — сказал Мишка.
Сел на телегу и дернул лошадь к гумнам. Я не спросил, куда он хочет ехать.
Дома встревоженно ждали нас. Мать, увидев меня одного, спросила:
— Где Мишка?
— Скоро будет.
— Глядите вы! — погрозилась мать.
— Нечего глядеть. Именье вон горит, — устало сказал я.
Кроме Захара и Фильки, никто не вышел на улицу.
…Утром, чуть свет, прибежала Мавра. Бледная, губы трясутся.
— Ку–умушка, — запела она, — слыхала аль нет? Агашка‑то, дура, ведь повесилась!
Мы свободно пасем на барских лугах. Скот вволю ест свежую отаву, пьет в чистом, зеркальном пруду родниковую воду.
Имение — рукой подать. Там — никого.
Дни ясные, солнечные. Свежий ветер. Запахи земли, трав и жнивья. В синем небе, таком же глубоком, как и его отражение в пруду, плавают белые прядева паутин. Они тянутся, как хвосты игрушечных змеев. Иногда, колеблясь, опускаются на жнивье, па траву, на коровьи рога.
Время от времени раздаются голоса журавлей или гусей. Иногда косяки пролетают совсем низко.
Спокойно и хорошо в полях. Радостны и пожелтевшие листья в лесу, и яркопунцовые яблони в саду, и бордовый дуб, и березка с золотистым руном.
Коровы заметно прибавили молока. Только новая теперь у нас забота: коровы чаще начали телиться. Ходят стельные сзади стада, часто ложатся, мычат.
Сегодня беспокойно себя ведет корова Лазаря. Со двора она вышла утром неохотно. Сейчас лежит возле межи, то и дело поворачивая голову к животу. Некоторым коровам при отеле помогает дядя Федор. Мы в шутку зовем его «дедка–повивалка». Одного из нас он отсылает в село — оповестить хозяев. Те приезжают, дают дяде Федору на водку, кладут теленка на телегу, корову привязывают к задку.
Но так хорошо нам только в поле. Другое дело — в селе. Оно живет эти дни тревожно. С вечера и до утра караульщики ходят по улицам, громко перестукиваясь. Запретили ребятам курить на улице, громко петь. Хлеб увезло не только наше общество, но и другие. Вывезли хлеб у Шторха, у Климова.
В соседнем селе Владенине, где волость, тоже разгромили барский дом, амбары и гумна. Харитон, Лазарь и Ворон каждый день в разъездах. Говорят, будто Харитон условился с волостным селом действовать заодно. В случае какой беды — выручать друг друга. Для этого комитет установили. Комитетчики ездили в соседние деревни и села, собирали сходы, призывали мужиков выгонять помещиков.
Много всяческих разговоров, но главный — о том, пришлют казаков или нет.
Стражники, гостившие у Гагары, ночью скрылись. Что сталось со стражниками, запертыми в каменной кладовой имения, неизвестно.
Агашку возили на вскрытие. Доктор сказал, что она была девкой. С утра до ночи голосила Агашкина мать. Илюшка после женитьбы не показывался на люди.
Брат Мишка скрылся в ту же ночь вместе с лошадью.
С пригорка, по которому гнались верховые за сыном Гагары, мне сейчас отчетливо виден не только барский сад с флигелем, но и село Кокшай за ним. В селе высокая красная колокольня, на лугу — мельницы. Левее — второе село — Пустошь. Извилистой лентой тянется дорога между ними. По дороге несколько телег движется. Стада ходят по пустошинским полям.
Дядя Федор стоит сзади стада, впереди Данилка, от пруда — Ванька, а я — от лесочка.
Вспоминаю подробности всего, что произошло на престольный праздник. Вновь охватывает меня знакомое чувство, и невольно складываются слова. Чтобы не забыть, вынимаю тетрадь, напеваю, сажусь и записываю:
Мы терпели до поры,
Почернели лики,
Навострили топоры,
Насадили пики.
Грозной силой поднялись,
Барский хлеб забрали.
В схватку стражники взялись, —
Всех их повязали.
Не дадим теперь промах,
Знать, пришла година.
Глянь — на барских на полях
Сельская скотина.
Широко лежит земля,
Тут скоту привольно,
Будут нашими поля,
Барским быть довольно.
Хорошо скотину пасть:
Чистый пруд под горкой,
А попробуют напасть —
Смерть им будет…
Три хлопка плетью. Не дописав, я вскакиваю. Кому хлопает старик? Мне. На бегу засовываю тетрадь за пазуху. Старик возле коровы Лазаря. Она отелилась, облизывает теленка. Теленок пытается встать на ножки, но тут же падает.
— Живо беги, скажи, чтоб ехали!
Быстро направился я в село. Я любил извещать хозяев об отеле — это им радость. Шел, то и деле оглядываясь. Отойдя с полверсты, поднялся на гору. Еще оглянулся и чуть не упал от страха. Там, на далекой дороге, что вилась из Пустоши в Кокшай, показались они… Пыль вилась сзади них. Я хотел вернуться, сказать об этом дяде Федору, но раздумал. Выбежав на межу, усиленно — раз за разом — начал бить плетью. Бил, кричал, махал шапкой, бросал ее вверх. Опять хлопал, надел шапку на дубинку. Наконец‑то услышал и догадался старик. Он тоже захлопал. Стадо запылило с барского луга на поле. Куда он загонит его? Как оставит Лазареву корову с теленком? Ног под собой не чувствуя, стрелой помчался я к селу. Бежать четыре версты. На бегу сбросил сумку с книгами и хлебом, потом дубинку, потом пиджак. Мчался, и все оглядывался. За горой уже ничего не видно. Они теперь в Кокшае или уже скачут вдоль оврага к хутору. Успеют ли наши согнать скот? Дух совсем захватило, сердце вот–вот лопнет. Я прижал руку к груди. Эх, разуться бы! Вон и гумна и ветлы, вон и село, куда грозной тучей валит несчастье. Кто‑то попался мне навстречу. Я крикнул, но голоса своего не узнал. Совсем пересохло горло. Переулком вбежал в село. Вот мазанки Гагары, вот изба Харитона. Он в сарае.
— Казаки! — крикнул я, чуть не падая.
— Где?
— От Кокшая скачут…
Выбежав на дорогу, я развернул плеть, ожесточенно начал хлопать и кричать:
— Казаки, казаки!
Скоро десятки голосов подхватили это слово. Я бросился бежать в тот конец, где жили Самсон, Ворон и Иван Беспятый. Церковь. Мне пришла сумасшедшая мысль. Вот ограда, врата. За одну из сох привязан конец веревки от колокола.
Бом–бом–бом! — раздалось часто.
Ко мне бежали люди.
— Казаки! Казаки! — только и кричал я им, не переставая бить в колокол. Кто‑то оторвал мою руку от веревки, ударил по голове. Я упал. Передо мной — священник. Он топал возле, визжал, а когда я поднялся, хотел было ударить меня ногой, но между нами вырос Тимофей Ворон.
— Иди, батюшка, прочь! — крикнул он.
— Бунтовщики!
— Иди! — повысил голос Ворон.
— Дядя Тимоша, казаки! — прохрипел я, вставая.
— Эй, Митька–а! — крикнул Ворон так, что у меня в ушах зазвенело. — Садись и что есть духу гони во Владенино.
Я побежал домой. На лавке сидел Захар, гречневой кашей кормил с пальца девчонку.
— Казаки, Захар!
— Черт с ними, — ответил он спокойно. — Я — сам казак.
