Мы с Павлушкой переглянулись. Старик продолжал:
— Ишь, прися–ягу дал… царю, министрам. За что, а? Эх, изверг… Тебя вот тут не было… Что же ты и в отца бы пульнул? Не вор… Да ты хуже вора! Ну‑ка, — обратился старик ко мне, — напиши‑ка ты ему письмо, не жалей черных слов. Н товарищей его выругай, и про Семку скажи: туда ему и дорога. Что искал, то нашел. Гагарины богатеи, они и стоят за богатых, а ты, черт, за кого? Земли на тебя полдуши дали…
Старик долго говорил и говорил почти в точности все, о чем я уже на всякий случай заранее написал. Я вынул тетрадь и начал переписывать письмо заново, кое‑что исправляя. Вошел старший сын Кирилл. Увидев нас, о чем‑то спросил жену.
— Письмо Кузьке пишут, — шепотом ответила она.
— А как податя собирали, тоже написать? — спросил я старика.
— Все пиши, все.
Когда переписал и начал читать, старик только успевал ахать, а когда дошел до места, где говорилось, что и в меня бы, старика, стал стрелять, дед Никита всхлипнул. Сноха уже плакала. И сам я чуть не расплакался. Кирилл несколько раз громко выругался. Его тоже письмо проняло.
— Хорошо написал! — сказал он. — Я ему тоже напишу… Напишу! Теперь он мне вроде врага. Я в боевую дружину вошел.
— Куда? — испугалась жена.
— В дружину. Мы не сдадимся. Харитон оружье привез. Пишут ему из города — будьте наготове. Едет сам губернатор, два взвода драгун, сотня казаков, две пушки. В газетах о нас напечатано. Вон какая слава! Да не мы одни. Сколько сел, гляди‑ка, поднялись. Комитет у нас свой, революционный… Дай‑ка пожрать. Нынче мне дежурить.
Кирилл говорил мрачно, озлобленно. Рассказал, что Самсон кует пушку, а одну старинную пушку привезли из Владенина. Из нее там на Пасху стреляют.
— Мы их тоже встретим. Свои артиллеристы у нас: Гришка Яшин,. Степан Гуляев — с японской вернулись. Завтра пробовать начнут. Верховые тоже свои. Шашки, леворьверты штук тридцать, пули. Ружья есть, берданки, пистолеты…
От старика Никиты мы пошли в кузницу к Самсону. Кузница за оврагом, против сада Щигриных. Возле дверей и станка для ковки лошадей стоят люди. Оки тихо перебрасываются словами. Видно, обо всем уже переговорено. В кузнице две наковальни. В горне торчат железные полосы. В углу куча длинных черенков с насаженными пиками. Пики разные. На них ушли две железные ограды. Одна с могилы помещика, отца теперешней барыни, вторая — с могилы отца Климова.
Самсон возился с пушкой. Это — толстая труба, скованная из двух, одна в другую продетых труб. Пушка посажена в дубовое бревно, туго стянута обручами. Кузнец приделывал курок. Вторая, владенинская, пушка уже готова, стоит возле двери. Ее рассматривают мужики, удивляясь. Степан Гуляев что‑то советует Самсону. Пики ковали Евсей Клюшин и Тимоха Ворон. Работали торопливо, молча, будто готовились к севу.
Подъехала подвода, запряженная парой лошадей.
— Харитон с телеграфистом, — сказал кто‑то.
Вошли Харитон и племянник Ворона, телеграфист Мишка, уволенный теперь со службы. Они через день ездят в город.
— Что привезли? — спросил Самсон.
— Копию секретной телеграммы, — тихо сказал Харитон.
— Порох достали?
— Не только порох, полдюжины ружьишек с патронами. Окопы как?
— И окопы вырыты, и колья — в два ряда. Завтра последние бороны разбросаем. Телеграмма от кого?
— Из Петербурга, от Столыпина к губернатору.
— Ужель про наше село?
— Сказано‑то о деревне, а надо думать — о нашем селе. Видать, губернатор донес в столицу. Эй, товарищи, — крикнул Харитон на улицу, — сюда! Слушайте, каких гостей надо ждать. Читай, Михаил.
Среди напряженной тишины телеграфист Мишка читал:
«СЕКРЕТНАЯ
МИНИСТЕРСТВО ВНУТРЕННИХ ДЕЛ
Губернатору
Бездействие и нерешительность вредны. Показать силу правительственной власти. Чтобы покончить с беспорядком, примите самые суровые меры: деревню бунтовщиков полезно стереть с лица земли, а их самих истреблять без снисхождения силою оружия. Не останавливаться перед действием артиллерии.
Столыпин».
— Ах, сволочь! — крикнул Самсон. — На японцев бы им так.
— Еще бы денька два нам передышки.
— Соседние села надо известить. Если нагрянут со станции, нас успеют упредить, а тронутся через Кокшай — хуже.
— Полезно стереть нас с лица земли? — повторил кузнец. — Правительство… Манифест… Верно поют: «Царь с испугу издал манифест — мертвым свободу, живых под арест». Сволочи! Две Думы разогнали. Не в угоду были. В Сибирь рабочих депутатов сослали. Нет, все имения надо жечь подряд, а барское отродье вешать! Солдат в городе много?
— Прибавилось. Из Маньчжурии вернулись.
— Что же они?
— На них у губернатора надежды мало. Вот драгуны да казаки… Этих посылают. Да–а, совсем забыл. Газет своих привезли. В одной письмо помещика напечатано. Может, и не помещик писал, а кто другой, но здорово. Миша, достань‑ка!
Телеграфист сходил к подводе, принес сундучок, перевернул его вверх дном, вынул гвоздь и выдвинул доску. Дно у сундучка двойное. Там лежали газеты и какая‑то бумага. Покопавшись, нашел, стал около лампы и принялся читать.
«Письмо помещика майора Баранцева министру.
Ваше высокопревосходительство, неужели в вашем сенате половина сумасшедших? Кто дал право убивать народ зря и без суда? Казаки и драгуны — это башибузуки. Офицеры вешают и расстреливают народ без суда и следствия. Несчастных крестьян бьют зря, жен и девиц насилуют по всей России. Таким зверством озлобляют и вооружают весь народ.
Помещикам хотят платить убытки за разорение. На это вы ассигновали тридцать четыре миллиона. Почему только помещикам и дворянам платить? Крестьянские села выгорают дотла, а ведь казна им не платит? Обозлили вы всю Россию, и теперь крестьяне говорят, что надо убивать всех дворян поголовно. Тюрьмы переполнены, поарестовали зря деревенских учителей и учительниц, и детей теперь некому учить. Какой это подлец распорядился арестовать? Разбойников бы вот следовало пороть и допрашивать, где деньги, а потом вешать, но их не вешают, а этих несчастных и невинных мучают. Матери в тюрьмах, а дети дома плачут. Какой это зверь высокопоставленный распорядился и дал право всякому становому бить розгами крестьян? Прочтешь газеты — и везде муки народа, и слезы, и увеличение нищих по России. Мужики так и говорят, что дворяне всю Россию разорили. В японской войне за маньчжурские лесные концессии Безобразова, Алексеева и Абазы солдаты кровь лили, жизни лишались. Кому нужна была война с японцами? Зачем на нее ухлопали два миллиарда рублей? Да. за эти деньги лучше бы выстроили двести тысяч школ или больниц. Ох, плуты и воры! Пожили дворяне триста с лишним лет и хватит, дайте и мужику земли, хотя бы за плату. А то развели жулья, и дворяне все деньги промотали. Осрамились в Японии, теперь на мужиков напали. А мужик вас всех кормит. Надо выпустить из тюрьмы невинных мучеников, особенно крестьян. Не озлобляйте народ, прекратите расстрелы безоружных».
Мишка окончил чтение. Все молчали. Первым заговорил кузнец:
— Не верится, что помещик писал. Кто‑нибудь из наших, а может, сам Толстой.
— Знамо, Толстой, — поддержал и Ворон. — Он лихо распекает.
— Здорово отчехвостил. В сенате, слышь, половина сумасшедших.
— Толстой больше на синод нападает.
— А это не все равно?
— Нет. Синод — духовная власть, а сенат вроде совета при царе, — пояснил Харитон.
— Один черт, что синод, что сенат! — сказал Самсон. — А вот о бабах и ребятишках нам надо подумать. Харитон, не вывезти ли их куда на время?
— Обсудим, — сказал Харитон. — Мельницы работают?
— Крутят.
— Надо всю барскую рожь перемолоть. Кто хочет, пусть в другие села к родным везет. Казенные лошади где?
— У Гагары на конюшнях. Да, слышал, Семен Гагарин мужиками убит на усмирении в Белоруссии?
Кузьма тоже с ним. Усмирители! Там они усмиряют, а тут их усмиряют.
— Ты что? — спросил меня Харитон.
— Так пришел.
— Молодец, упредил нас. Так и делай. Заметишь — беги сюда. Песни пишешь, аль бросил?
— Пишу, — сознался я. — Новая есть.
— Напиши, как мы казаков хлестали. Напиши, чтобы ее петь можно было. Ну, вроде «Вставай, поднимайся, рабочий народ».
Харитон похлопал меня по плечу. Телеграфист посмотрел на меня с удивлением.
— Это не дяди Ивана сынишка?
— Видишь, облик‑то тетки Арины.
Мне лестно слышать, что я похож на мать.
— Помощник нам растет, — добавил Харитон. — Это он прибежал сказать о казаках, он всполох бил. Здорово попало от казака?
— Зато и я хватил его каленым дикарем. А то бы дяде Самсону быть без головы.
— Слышь, Самсон? Сапоги парнишке купи. Прочитай‑ка нам свою новую песню.
