— Зря торопятся, — сказал Михайло. — Подождать бы, когда ближе подъедут.
— Может, наскочили? — проговорил наш старик.
— Слушайте, слушайте! Из ружьев…
Звуки ружейных выстрелов походили на хлопанье плетей. Хлопали и залпом, и в одиночку.
— Пули сюда не долетят? — спросил дядя Федор.
— Говорят, за семь верст достают, — ответил Михайло.
Вспомнил я о матери. Что с ней сейчас? Почему не уехала?
— Глядите, глядите! — указал Ванька по направлению к лошадиному кладбищу. — Э, вон и па гору тронулись.
Словно муравьи, хлынул народ из села. Ехали на подводах, скакали на лошадях, просто бежали. Кое‑кто присел на ближних межах.
Опять трескотня. Эхо доносилось не из села, а с правой стороны, от оврага.
Третий гулкий выстрел раздался совсем неожиданно. Взметнулся страшный вихрь земли, затем раздался такой взрыв, что под нами дрогнула межа.
— Как следоват, чугуном, — пресекшимся голосом проговорил старик.
Снаряд разорвался где‑то возле кладбища. Не успело стихнуть эхо, как снова рявкнул выстрел. В самой середине нашей улицы поднялся столб земли, бревен, клочьев соломы. Ударил набат.
— Горит, горит! — закричал Ванька.
Дым, черный, с проседью, вывалил густым столбом. Хлынул вверх грозно, торжественно. Скоро показался огонь.
— Ужель опять будут стрелять? — спросил дядя Федор.
Как бы в ответ ему снова бухнуло, и над селом, выше колокольни, появилось облачко. До нас донесся визжащий взрыв.
— А–а, — протянул Михайло, — это картечь. Про нее покойник Иван рассказывал. Рвется вверху, а вниз осыпается градом.
— Ах, сволочи! — выругался старик. — Что делают! Э–э, глядите, коровы‑то…
Сгрудившись, коровы, мычали, трясли головами. Все они смотрели на село, словно разумные.
— Животное, а беду чует, — проговорил Михайло. — Овцы — тоже в куче.
Народ все бежал и бежал из села. Бабы несли грудных, мальчишки тащили узлы. Я вглядывался, нет ли нашей мамки. Может быть, она где‑нибудь сидит с ребятами на меже и плачет!
Опять ружейная пальба.
Пожар разросся. Горела не одна изба. Снова вымахнул столб дыма, уже в середине нашей улицы. 11збы там стоят кучно.
«Гагаре бы сгореть‑то», — пожелал я.
Солнце взошло из‑за тучи. Осветились поля и половина села. На церкви заблестели кресты. Всполох все гудел. Кто‑то смелый бил в набат.
— Видать, наши крепко держатся, — с гордостью заметил дядя Федор.
— А пушек больше не слыхать, — проговорил Михайло.
— Гляди, верховые. Ужель дружинники отступили?
Два раза подряд ударили знакомые нам выстрелы. Били наши пушки. Едва смолкало эхо, как дважды злобно ответили им с горы. Первый взрыв поднял землю опять в конце улицы, второй — на середине села. И там занялся пожар.
— Гореть всем! — махнул рукой старик, и на глазах его выступили слезы.
Верховые скакали полем. Их было пятеро. Они мчались, запрокинувшись на спины лошадей.
Набата уже не слышно. Вскоре донесся страшный рев, гул, топот и далекие крики. Опять выстрелы, снова крики.
Первый верховой близко. Он скачет к нам. Михайло побежал навстречу.
Проскочив мимо, верховой остановил лошадь, спрыгнул и упал на колени. Лицо у него в крови. Это Петр Ширяев, рекрут. Он упал вниз лицом, начал загребать руками землю. Потом исступленно принялся что‑то кричать.
Один за другим подскакали остальные. Они также спрыгнули с лошадей и, словно не видя нас, уставились на горевшее село. Оттуда сильнее и яростнее доносились крики.
— Степан! — схватил Михайло за плечо мужика.
— Все пропало, — махнул тот рукой.
— Что, что там? Держатся мужики‑то, аль их разбили?
— Все полетело. Брата ухлопали у. него, — указал он на рекрута. — Спирьку. Как хватили по голове, ровно арбуз.
— Орефня Жилу тоже, — вступился второй. — Так‑то хворый, а тут черт его сунул.
— Кузнеца разорвало.
— Самоху?
— Пушкой. Заложили в нее чуть не всклень, она и трахнула, и сама вдребезги. Куски от Самохи не соберешь.
— В село‑то вступили?
— Небось там… Гляди, вон еще скачут.
От села в разных направлениях скакали верховые. Кто на гору, кто сюда, в степь — к лесу, к оврагу.
— Вдребезги разбили.
— А наша засада на лошадях?
— Что они сделают! У тех две сотни драгун… две сотни. Да сотня казаков. Сам генерал во главе! И губернатор там. Слышь, пехота еще. Разь можно устоять?
— Владенинских бы на выручку.
— Ехали, да на полпути и их разбили.
— Ах, грех какой… Гляди‑ка, горит…
Пожар бушевал в середине села. Дул ветер, туча, что была на горизонте, теперь, как черная стена, застлала полнеба.
Еще подскакали верховые. Среди них и Митька, брат Ворона. У него в руках копье.
— Ну, навоевался? — крикнул Михайло.
— Да, навоевался.
— Много наших ухлопали?
— Кто считал! Теперь драгуны в селе.
— Бороны не помогли?
— В одном переулке сели на них, а потом догадались и все разбросали.
— Учителя ранило! — крикнул молодой парень.
— Тоже воевал?
— С берданкой. Умрет, не выживет. Все что‑то кричит. В грудь его…
Наступило молчание. Поднялся Петр. Он ранен в скулу. Сорвал с себя рубаху, Митька и парень неумело начали ему перевязывать лицо.
— Петька, иди к стаду, — сказал мне старик. — На грань коровы тронулись.
Коровы испуганно брели по полю, не наклоняясь к корму. Я шел и оглядывался на пылающее село.
Когда дошел почти до грани, сзади отчетливо послышались выстрелы. Оглянувшись, замер. Полем на степь мчалось около двадцати верховых, а за ними гнались и стреляли человек десять. По тому, как сидели те и другие на лошадях, я догадался, что впереди были наши, а сзади драгуны или казаки. Вот уже совсем нагоняют наших, некоторые бросились врассыпную, остальные выметнулись на степь. Вдруг те, что сейчас приехали сюда к нам, вскочили на лошадей и, пригнув головы, выставив пики и копья, с гиком ринулись на выручку. Завидев помощь, наши в степи приостановились. С замиранием сердца я наблюдал, что будет дальше. Опять выстрелы, отчаянные крики, кто‑то свалился. Схватились, столкнулись лошади. Скоро из‑под оврага выскочили наши и ударили сбоку. Свалилось несколько человек. По степи бегали лошади без всадников. За стойлом стая наших гналась теперь за драгунами. Они нырнули в овраг, выбрались из него и помчались на село. Им наперерез ударили несколько подоспевших всадников, и все скрылись за пригорком.
…Весь день, кружили мы стадо на одном месте. К вечеру народ постепенно уходил с полей в село. Пора бы и нам гнать, но мы боялись. Драгуны могут забрать коров. Солнце скрылось за тучу, стало темно.
— Будь что будет, давайте гнать, — сказал старик.
На гумнах и в переулке стояли девки, бабы, ребятишки. Они пришли встречать коров, как в первые дни выгона.
Разобрав полстада, погнали их не улицей, а гумнами.
Пустив остальное стадо, мы пошли поврозь, кто куда. По улице разъезжали верховые. Мимо проскакал драгун. Он глянул на меня. Я вздрогнул. Свирепое, чужое, дикое лицо.
«Башибузук», — вспомнилось мне письмо, читанное телеграфистом.
Вот и пожарище. Оно еще дымится. Сгорело шесть изб, вплоть до переулка, до избы Ширяева Спиридона.
Возле их избы Еерховые. Доносились плач и причитания.
— Стало быть, верно, дядю Спиридона убили.
Вспомнилось, как он тогда на сходе напомнил о молебне управляющему, а сам в церковь ходил только на Пасху.
«Что с Харитоном, с Вороном, Лазарем, Мишкой телеграфистом? Всех теперь забрали?»
А вот и изба Харитона. Тоже верховые возле. Я прошел, не оглядываясь.
«Арестован. Караулят».
— Лови, лови! — вдруг послышалось на улице. Я отпрянул к чьей‑то мазанке и прижался к углу. По дороге бежала корова Попадья. За ней гнались трое верховых. У одного в руках веревка. «Что они хотят с ней делать?»
Вдруг я вздрогнул. На плечо легла чья‑то рука. Оглянулся — и сердце отошло. Передо мной стоял Павлушка.
— Дружище, — обрадовался, — ты жив?
— Чуть не кокнули.
— Расскажи, что видел.
— О–о, не спрашивай… Глядн‑ка! — воскликнул Павлушка, — корову поймали.
Попадю, верно, поймали. Она упиралась, сзади хлестали ее нагайками. Потом рысью прогнали к церкви.
— Резать будут, — сказал Павлушка.
— Много драгун и казаков?
— Казаки уехали в другие села. Драгун осталась сотня. Вторая с пушками тоже уехала. Арестованных угнали…
— Много?
— Человек с полсотни. Тут и владенинских захватили, и из второго и из третьего обществ. Наших — человек пятнадцать.
— Кого?
— Первого — старосту, за ним — Ворона, он ранен в ногу. На телегу навалили, связали. Лазаря забрали. Глаз ему вышибли. Эх, и злой этот генерал! Порол сам. Лазарю пятьдесят всыпал.
