— Еще кого забрали?
— Деда Никиту вместе с Кириллом. Евсея Клюшкина тоже. Эх, тот и дрался! Не хотел сдаваться. Прикладом оглушили. Погорельцев этих тоже. Дядю Дениса…
— Вот ему и Сибирь, — вздохнул я.
— Сибирь‑то что, повесят всех. Жену Ивана Беспятого чуть не убили. Она лошади в бок вилы всадила. Били ее как! О своем крестном ничего не слыхал?
— А что?
— Ревут, как у Ширяевых.
— Убит?
— Некому и на клиросе будет петь… А поп наш раньше сбежал. Как стадо угнали, он с семьей на двух подводах подался. В его доме теперь губернатор и генерал.
— Твой отец где? — спросил я.
— В степь подался.
— А о моем отце ничего не слыхал?
— Нет. Вот учитель наш в грудь ранен.
— Как он попал?
— Из берданки стрелял… А что ты, — Павлушка оглянулся, — что о Харитоне не спросишь?
— Страшно! Ну, уж говори, где они с Мишкой?
Павлушка прищурился и тихонько присвистнул.
— Убиты? — схватил я его за руку.
— Нет, — шепнул он.
— Арестованы?
— Надо сперва найти их.
— Ну?
— То‑то. Как ни искали их, как ни допытывались, ровно сквозь землю провалились.
И еще тише Павлушка зашептал:
— У Харитона потайное место есть. Пещера Лейхтвейса.
Павлушка улыбался. Мы невольно обнялись.
— Вот какими надо быть, — сказал я. — Хочешь таким?
— А ты что же думаешь, — ответил он, — подрастем и будем такими.
— Ну, я пойду домой. Мать мою видел?
— Она убегала с ребятишками. Теперь, чай, пришла… Обыск у всех идет. Рожь и овес подчистую выгребают.
Я направился домой. Посредине улицы обоз. Сзади подвода Настиного отца.
— Куда повезете? — подошел я к нему.
— На станцию.
— Чей хлеб?
Настин отец ответил угрюмо:
— У всех отбирают. Этот воз у Василия Госпомила выгребли.
— Он ведь не ездил.
— Мало что! И еще раз его выпороли. Залез в сусек и кричит: «Не дам!» Иди‑ка ты. Драгун скачет.
Робко открыл я дверь нашей избы.
— Живы?
— Мамки дома нет, — ответ–ил Филька.
— Где она?
— Отливает тетку Марью водой. Солдаты насмерть изуродовали.
— А тятька?
— На печи в углу.
— Отец! — крикнул я. Никакого ответа. — Спит, что ль?
— Боится. Не трогай его.
— А ты где был? — спросил Фильку.
— В погребе сидел.
Вошла мать, с ней Мавра и моя нареченная теща. Глаза у них заплаканы.
— Вы что? О чем плачете?
— Кому теперь нужны сироты. Пять человек оставила.
— У нас обыска не было?
— Был, да в сусеках пусто. Отца вон отстегали.
— Как? Ему тоже попало? Тятька–а!
Не то вздох, не то стон послышался с печи, а потом сложные причитания:
— Господи Исусе, помилуй нас, грешных, помилуй… святая троица, избави нас от напасти, избави… Пантелеймон великомученик, исцели нас, исцели…
И не введи ты нас во искушение, и пронеси ты, господи, эту грозу, растуды ее мать! — внезапно закончил он.
Первый раз в жизни я слышал, как отец выругался. Я невольно улыбнулся и крикнул ему на печь:
— Тятька, не кощунствуй!
— Что?
— Не ругайся! Поп грехи не отпустит.
Отец немного помолчал, затем вдруг так нескладно, шиворот–навыворот выругался, что все бабы, я и Филька невольно засмеялись.
— Это что тебя черти дерут? Что это ты в батюшку запустил? — сквозь смех сказала мать. — Аль казака позвать?
— Не надо казака, — отказался отец.
— Уму–разуму научит.
— Научили, хватит.
— Поумнел, коль тебе, вояке, всыпали?
— Аж бы не арестовали, а истину я познал.
— Чего? — не поняла мать.
— Увидишь, — загадочно сказал отец.
— Слезь, печку проломишь. Болит, что ль, рука?
— Душа болит! — со злобой крикнул отец. — Душу обернули. Греха теперь не боюсь.
— Го–осподи, с ума сошел мужик, — радостно протянула мать. — И греха не боится, и ругается взаправдышно. Никак ты стал похож на других!
Отец опять несуразно выругался. Мать так и вскрикнула довольным голосом:
— Вон, дьявол, как научился лаяться‑то! Ведь теперь от него житья не будет.
Я вышел на улицу. Совсем темно. Подвод уже не было. Село как бы вымерло. Огонь виден только в доме попа.
«Поджечь бы. Всех их там спалить».
Не раздеваясь, голодный, я лег в мазанке и. сразу уснул.
Утром никто меня не будил. Проснулся поздно, а стадо еще не выгнали. Не заболел ли наш старик? Пошел к нему. Что это? Возле его избы пять верховых. Из сеней соседей глядит народ. Я повернул обратно, но навстречу шел Ванька.
— У дяди Федора что‑то случилось, — сказал он. — Надо узнать.
Тихонько мы направились вдоль изб.
— Куда это вы? — окликнул нас сосед дяди Федора, сапожник Яков.
— За хозяином.
— Не ходите, плохо будет, — шепнул он и поманил к себе.
Мы вошли за ним в избу.
— Арестован наш старик.
— За что?
— За потраву барских полей, за степь, за лес. Косорукий у них сидит и те стражники, которых избили возле леса. Гляди, вам тоже попадет. Вы били Косорукого?
— Били, — сознались мы.
— Ну, вот. И на года ваши не поглядят, арестуют.
— Как же теперь, ведь пора стадо выгонять.
— Коровы не подохнут. Вон, глядите, повели его.
Мы уткнулись в окна. Опустив голову, прошел к дороге наш старик. По бокам — два стражника. Сзади — конные.
— Это что же, его угонят совсем? — спросил Ванька.
— Угнать — не угонят, а всыпят… Может, судить будут. Есть хотите?
— Какая уж тут еда!
— Баба, картошка сварилась? — спросил Яков жену.
Та вынула чугунок. Во время завтрака пришел сосед Якова Игнатий.
— Учитель богу душу отдал.
— Умер? — крикнул я.
— Всю ночь, говорят, метался, кричал: «Бейте их, изничтожайте престол!» К утру и готов. Ну, он одинокий, по нему плакать некому.
— Как некому? — крикнул я сквозь слезы. — А ученики? Кто теперь учить будет?
— Родных, говорю, нет.
— Все село ему родное…
Стадо осталось дома. Весь день пробыл я у Павлушки.
Драгуны рыскали по селу. Они искали Харитона и Мишку. К вечеру отправили в уезд еще человек двадцать. Это были вернувшиеся с войны. За что их забрали — неизвестно. В селе верховых осталось не много. Часть их уехала в имение вместе с управляющим и Косоруким.
Через два дня вернулся Гагара с семейством. Сына его, Николая, земский назначил старостой.
А дяди Федора все нет и нет. Где наш старик? Мы пасем без него.
На пятый день после разгрома мы выгнали стадо поздно. Ночью лил дождь, и на полях лежал туман. Мы держали стадо в куче. В такой туман промышляют волки. Впереди — Ванька с верным Полканом, сзади — Данилка, а я — от озимых.
Опять дождь, как сквозь сито. Я думал о смерти учителя. Вспомнил, как приходил к нему сказать, что меня наняли в пастухи, как он, уставившись в окно, говорил об участи способных, но бедных учеников. Экзамен вспомнился. Неоконченное чтение «Деревни» Пушкина, восторг и испуг на лице учителя. А книги! Сколько он давал мне их! Басни ему свои читал… Однажды, прослушав, он сказал мне задумчиво и строго:
— Вырастешь, будь честным, правдивым. Не смущайся и совсем не бойся пострадать за правду. Правда — это, — он поднял палец, — солнце! Не трусь перед врагом, борись с подлостью, не льсти. Умереть за правду придется, — не дрогни.
И вот его уже нет. Нет нашего Андрея Александровича, нет седого, старого учителя!
— Все пропало теперь, все! — прошептал я, шагая межой.
Внезапно, почти за спиной, раздался тихий говор. Я вздрогнул и, сойдя с межи, оглянулся. В густом тумане — две тени. Они все ближе, яснее.
— Отсюда на Атмис, там на Студенец, и сядем па поезд, — проговорила одна тень.
— Не лучше ля скрозь пешком?
— Как раз налетишь!
— Может на разъезд? На Студенце тоже будут жандармы.
— На разъезд, верно, лучше.
Я стоял за коровой. Они меня не видели. Когда поровнялись, узнал их. Сердце от радости забилось.
— Дядя Харитон? — тихо окликнул я.
Они сразу остановились. Телеграфист Мишка полез в карман.
— Вы что, не узнали? Это я, я… Петька, — и пошел к ним.
— Ох, напугал как, парень! Туман — ничего не видно. Пасешь?
— Что ж, пасу. Скоро конец. А вы куда?
— Закудакал, пути не будет.
— Нет, дядя Харитон, далеко ли?
— А во–он, — указал он по направлению к горе Полати. — Туда идем.
— Что же, совсем?
— Зачем совсем? Не–ет. Мы уходим пока. Ты не говори в селе, что видел нас.
— Дядя Харитон, разь я дурак? Разь я не знаю? Стало быть, вас не нашли?
— Как видишь, нет!
Я теперь шел рядом с ними. За спинами у них — мешки. Вдруг сказал, не думая:
