Первое время мой щит вскрывали по пять раз за сутки. Хвать, а это муляж! Бросят рядом и все. А то и на место поставят. Со временем привыкли, что мой аварийный инструмент в хозяйстве бесполезен, и постепенно покушения на мой щит прекратились. Моему примеру никто не последовал, то ли по природной лени, то ли по другим причинам, и остальные командиры отсеков продолжали припрятывать на ночь все свое отсечное хозяйство. Мое же было всегда на месте, в полном и идеальном порядке, днем и ночью. Старпом постоянно ставил меня в пример остальным, и я даже забыл, что такое рыскать по окрестным пирсам в поисках завалящего ржавого топора. Так продолжалось достаточно долго.
Продовольствие грузили аврально. То есть, как всегда, неожиданно и не по плану. Часам к десяти утра из штаба прискакал очумевший от всевозможных ЦУ командир. Выстроил экипаж, взахлеб расписал наши будущие подвиги в глубинах Баренцева моря и в конце «предложил» домой на обед не ходить, а разгрузить пяток «КамАЗов» с «хлебом насущным» на будущий победоносный выход. Мы, само собой, с «радостью» согласились. Чего не сделаешь ради нежданной боевой готовности. Окрыленный перспективой смыться в моря от береговой тягомотины, командир взял на себя бразды управления погрузкой продовольствия на борт крейсера. Отстраненный от руля старпом тихо радовался за себя, прячась за спиной у начальника и посмеиваясь над неуклюжими действиями давно отвыкшего от такой текучки командира. Экипаж же молодцевато перекидывал ящики и мешки на ракетную палубу для дальнейшего погружения их в ненасытное чрево провизионок. В моем десятом отсеке тоже была провизионка. Деликатесов в ней, естественно, не хранили, а заваливали доверху банками с консервированной картошкой, или, в лучшем случае, теми же банками с маринованными помидорами или огурцами. Когда на пирс подъехала машина с этими продуктами, начальник приказал прекратить грузить все остальное и быстренько забросать банками мой отсек, так как трап всего один и тормозиться нам никак нельзя. Борт «КамАЗа» откинули, и народ приготовился к массированной бомбардировке моего отсека картофелем. Но, видно, тыловские ребята были не на шутку озабочены сохранностью жестяных емкостей с картофелем и так здорово замотали ящики металлической лентой, что размотать или расцепить их не представлялось возможным. Поступательное движение снеди внутрь корабля тормознулось.
Командир занервничал. Вскарабкался в кузов, осмотрелся. Попробовал увлечь собственным примером. Не получилось: ящичная оплетка не поддавалась. Как истинный полководец начальник принял решение в стиле Александра Македонского: рубить гордиев узел своим мечом. То есть топором. Аварийным. Тем, что ближе. А ближе всего мой, в десятом отсеке. Куда и грузят. Грозный взор отца-командира остановился на матросе, выползающем из люка моего отсека.
— Юноша! Рысью вниз, топор с аварийного щита мне!
Моряк оказался молодой, необстрелянный минер из породы «меня мама родила лишь назло соседу», мысли догоняли его действия минут через пять, так что я и воздуха вдохнуть не успел, как он уже вынырнул обратно из люка с моим условным топором в руках. Судя по его очумелой физиономии, он чувствовал, что дело тут нечисто, но почему, понять еще не мог.
— Молодец! Кидай на пирс!
Моряк уже ощутил, что за топорище у него в руках, и обреченно оглядывался по сторонам, не зная, что делать.
— Тебя что, парализовало? Кидай!
Матрос нехотя размахнулся и кинул. То ли от нервной дрожи, то ли рука сорвалась, но топор, описав дугу, плавно пролетел мимо пирса и упал в воду. Командир раздосадованно махнул рукой.
— Балда безрукая, новый сам ковать бу…
И замолчал. Идеально черный топор, с ярко-красным топорищем и белоснежной надписью «10 отсек» плыл по волнам губы Ягельной так, как будто все топоры только для этого и предназначены: гордо резать волны, невзирая на стихию и ветра. Пирс начал помаленьку хихикать, потом все громче и громче. Командир сначала набычился для взрыва эмоций, но вдруг сдулся и прыснул сам. Через несколько секунд заливался уже весь пирс, включая водителей машин и гражданских моряков со стоящего рядом буксира. Наверное, плавающих топоров никто и никогда в жизни не видел. Включая меня самого.
Топор по приказу командира потом отловили. Он еще долго махал им над моей головой, сначала на пирсе, затем в центральном посту. Следующим была очередь старпома, теперь у него в каюте. Самое интересное, что мой топорик мне вернули. Но инструмент заставили выставить настоящий и первое время проверяли мой отсек каждую ночь. Со временем все это стало сходить на нет, а вскоре и вовсе заглохло. И я снова выставил свой реквизит.
А вы говорите, топоры не плавают. Чушь собачья!
Плавают, и еще как!
Я, сын трудового народа, гражданин Советской Республики, принимаю на себя звание воина рабочей и крестьянской армии.
Из текста первой присяги Красной армии
Много странного и удивительного для любого сухопутного офицера таится в самом укладе службы на подводной лодке. Есть от чего прийти в легкий шок и недоумение. Отпуска по три месяца, отсутствие офицерских должностей ниже капитан-лейтенанта, какие-то обязательные санатории после боевых служб, офицеров с «прапорщиками» раза в два больше, чем срочников, да мало ли еще чудачеств. Но служба подводника уникальна еще тем, что ты запросто можешь оказаться в прокопченной курилке вместе с носителем больших погон, а пуще того, и в тесненькой сауне голышом, спина к спине, с адмиралом в отличие от любого сухопутного гарнизона, где офицер видит генерала только на построении, если сам не служит в штабе. Как военнослужащий, имевший удовольствие носить сапоги почти полтора года, помню, какой ажиотаж вызывал среди личного состава, начиная от полковников и кончая рядовыми, даже слух о появлении «красных лампасов» в радиусе ближайших пяти километров. А у подводников, оказавшись в курилке на корне пирса с носителем «паука», можно даже дать ему прикурить и перекинуться парой слов. И если сухопутчик может судить о своем генерале по большей части из речей на торжественных построениях и приказов по соединению, то у подводника бывают и другие, порой совершенно неожиданные, обстоятельства узнать своих адмиралов поближе.
Той весной экипаж вводили в линию, и напряженка была полной и абсолютной. После почти трех лет заводского ремонта и базовой жизни личный состав с большим трудом и скрипом снова въезжал в корабельную жизнь. Проверки шли одна за другой, штаб насиловал ГКП, флагманские мордовали свои боевые части, а на вечерних докладах командир раздавал всем подряд и кому попало за все, произошедшее за день. Само собой, границы рабочего дня расширились до бесконечности, и офицеры и мичманы попадали домой не раньше окончания программы «Время». Незаметно наступил май, а с ним и пора эвакуации семейств военнослужащих на Большую землю. Время было еще советское, на сахар еще не успели ввести талоны, билет на самолет до Москвы еще стоил 37 рублей и проблем с ними еще не было.
Где-то в середине мая жена, устав ждать, пока я смогу вырваться с корабля, чтобы купить ей билеты, уложила сына в коляску и мужественно отправилась в кассу. К ее удивлению, билеты на самолет до Симферополя она взяла без проблем, а потому в один из моих нечастых визитов домой поставила условие. Раз она брала билеты сама, то я, невзирая на полный служебный коллапс, просто обязан проводить ее с сыном до аэропорта, чего бы мне это ни стоило. Я вынужден был согласиться, хотя в душе не был до конца уверен, что наш командир, всей душой стремившийся в море, сочтет это уважительной причиной, чтобы отпустить лейтенанта с корабля в такое ответственное время. Но в тот день командир, приказавший отпускать с корабля кого бы то ни было только со своего личного разрешения, оказался в благодушном настроении и дал добро на проводы, предварительно слегка измочалив меня по поводу порядка в отсеке и неподбритого затылка.
Рейс был вечерний. Я с семейством без особых проблем добрался до Колы автобусом, а оттуда до аэропорта Мурмаши на такси. Памятуя о прошлогоднем отъезде семьи, я решил, что обязательно дождусь момента, когда самолет с женой и сыном оторвется от земли, и только тогда поеду обратно в Гаджиево. Дело в том, что в прошлый раз я, боясь опоздать на автобус, уехал сразу же после того, как они прошли регистрацию, и только позвонив в Севастополь через день, узнал, что жена с сыном на руках просидела всю ночь в комнате матери и ребенка от того, что рейс задержали до утра. На этот раз все прошло гладко, самолет взлетел четко по расписанию, и увидев в воздухе его огни, я взглянул на часы и понял, что на последний автобус на Гаджиево, который возможно было перехватить в Мурмашах, я безнадежно опоздал. Торопиться было уже некуда, и я побрел на выход аэровокзала, чтобы сесть на автобус и потом в Мурмашах, перед мостом, ловить попутку до родной базы.
