с применением ядерного оружия, испытаниях этого оружия и связанных по роду своей службы с ядерными установками и оружием, а также участников ликвидации последствий аварий на АЭС и других объектах атомной промышленности».
Ветераны собрались в окружном Доме офицеров, вспоминали свою опасную работу, рассказывали, как Минобороны ни в какую не желало признавать их подорванное здоровье результатом военной службы. А вечером, после того как всю прессу, кроме меня (проходившего более как оренбуржец, нежели как журналист), вежливо «попросили», на закрытом заседании приняли обращение к президенту СССР и генсеку ЦК КПСС М. С. Горбачеву.
Мы, оренбургская делегация, хотя и состоявшая всего из трех человек, прекрасно осознавали, что представляем интересы сотен тысяч наших земляков, пострадавших в результате Тоцких учений. Поэтому требовали обратиться к руководителю СССР не только от имени военнослужащих, но и от лица мирных жителей Оренбургской области. Такой поворот дела взволновал руководителей комитета, и они упросили нас снять это предложение. Аргумент у них был простой и привычный: на «атомных» ветеранов, которых к тому времени отыскалось две сотни, у государства деньги, пожалуй, найдутся, а если просить еще и на гражданское население Оренбуржья, то могут не дать ничего.
Тогда мы потребовали хотя бы напомнить Михаилу Сергеевичу о том, что незамедлительного решения ждут и проблемы мирных жителей Оренбургской, Семипалатинской областей, других регионов, где проводились атомные испытания. Наше требование, в особенности после того, как мы рассказали о последствиях Тоцкого взрыва для оренбуржцев, было принято единогласно.
В кулуарах конференции Владимир Яковлевич Бенцианов сыпал перед Тамарой Злотниковой остротами и расточал ей комплименты. А после отозвал меня в сторонку, поправил очки с толстенными линзами-«аквариумами» и, понизив голос, спросил, кивнув в сторону нашей экологини:
– Она хоть симпатичная? А то еще обидится на мои реверансы. Ведь я же не вижу ни черта, только силуэты…
Зрение у Владимира Яковлевича стало садиться примерно через полгода после Тоцких учений.
Что же происходило после атомных учений в деревнях, расположенных вокруг эпицентра, подковообразной долины, в которой росла дубовая роща, испарившаяся в момент взрыва 40-килотонной ядерной бомбы?
На две трети сгорела деревня Маховка, расположенная всего в четырех километрах от эпицентра, а что не сгорело, то было снесено взрывной волной. Та же или почти та же участь постигла Тащиловку, Орловку и Елшанку, жители которых позже объединились в одно село – Елшанку Вторую.
Послушаем жуткий в своей бесхитростности рассказ тогдашнего председателя Тоцкого райисполкома Ф. И. Колесова:
– На следующий день заезжал в села – кинжальным огнем уничтожило постройки. Где дом стоит – помещения для скота снесены, а где наоборот. Жили лесники, изгородь у них была из бревен, один дом известкой облили, он сохранился, а другой уничтожило. Где упала бомба, завихрение, что ли, получилось, один куст осинника остался в руку толщиной, а больше ничего, все черное… А жена моя Екатерина Федоровна – она на зады пошла с одеялом. Как волна шла, она глядела. Месяц пожила. И из Оренбурга приезжали лечить – поздно… Запрещали населению рыть окопы, велели сидеть дома. Которые не слушались, выкопали, сидели, а кому охота поглядеть было, поглядели… Вот на Первомайской улице за пять лет умерли, считай, все мужики, да и женщины многие. Мужики больше, они выходили чаще в лес. Волна выше Тоцкого прошла, а в Сорочинске кто у окон был – порезались. А наутро скот погнали пасти из Тоцкого, из Кирсановки. Скотину пасли, молоко-то надо. Никто не знал и не говорил, что нельзя… Заметно было, что люди больше болеют, умирают. Врачи приезжали, смотрели, щупали. Лекарств никаких не давали.
Н. Б. Курапов, жительТоцкого-2, рассказывал мне, как жили люди в первые месяцы и годы «после атома»:
– В лощинах вдоль речки Маховки много было дров, поваленного, полусгоревшего леса, который возили и в Тоцкое, и в Оренбург, когда там был штаб Южно-Уральского военного округа, и в окрестных селах пользовались этими радиоактивными дровами. Батаевы, наши знакомые, привезли такие дрова, когда они еще гарью дышали. Вскоре умерли… Умерло много моих знакомых учителей, и все они болели раком. И это только учителя… Никто нам не говорил: товарищи, не ездите на полигон, не берите там дрова!
Дополняет рассказ его земляк И. Е. Кушайков:
– Я побывал на полигоне вскоре после взрыва. Землянку в шесть накатов вдавило вровень с землей. Лоси лежали как обритые, раздутые, никто их не убирал. А люди поехали туда дрова брать, воду пили из речек… То ли мы такие дураки, то ли те, кто нами руководил.
Вывезенным в село Каменная Сарма жителям Елшанки разрешили вернуться к своим домам, когда село еще горело. Вспоминает М. К. Щевелева:
– Родители со старшими дочками выгребали картошку из погреба, а я залезла за чем-то очень интересным в пепел от горящего дома. Пепел еще не остыл, и под ним сохранились угольки – вот я сильно обожгла ноги. Мама кинулась ко мне, на руках несла бегом куда-то. Оказалось – к колодцу. За ручки меня держали, а в воде ножки оказались. В колодцах срубы были из плетня, вода подходила близко к поверхности почвы. Я до сих пор помню тяжелое дыхание моей матери (была неповоротливая – ну конечно же, через два месяца родила сестренку, которую мы до сих пор зовем «атомная»). Папа был шофером, пригнал машину и отвез в госпиталь, который находился в здании школы. Со слов папы, врач был еврей, увидев меня с ожогами, отцу сказал: «Девочка – будущая невеста, надо сделать так, чтобы шрамов не осталось». И такой вонючей гадостью мазал, что я находилась вне дома. Но зато боль утихла, и сейчас никаких шрамов действительно нет. Нас из временных квартир в селе Каменная Сарма переселили в специально отстроенное село рядом с поселком Искра под Бузулуком. Дома деревянные, сосновые. Но с 1955–56 года все переехали в свое село: кто мог, перевез семью, и большинство так сделало. Переехали потому, что новое место намного хуже нашего села… Это сейчас, оглянувшись, можно удивляться беспечности и бестолковости нашей. Но кто мог предполагать, что нельзя в селах жить? Нам было главное: вернулись в родные места, где красивые леса, нарядные луга, чистые родники.
У Николая Васильевича и Нины Кузьминичны Леоновых из Маховки сгорел дом, осталась одна саманная стена. Когда на третий день после взрыва они вернулись в родную деревню из Баклановки, где находились в «эвакуации», их встретил оставленный ими теленочек. «Чуть живой!» – восклицает Нина Кузьминична (ее не стало совсем недавно). В этот момент на руках у Леоновых были сын двух с половиной лет и семимесячная дочь. Хозяйство пришлось начинать с нуля.
Л. А. Вольновой (она тоже родом из Елшанки) во время учений было двенадцать лет.
– До сих пор хочется задать вопрос, – говорит она, – кто привез нас в сгоревшее село на второй-третий день? Вернулись мы: уголья тлели, бродили кошки. Наш дом сгорел. А мы его только с таким трудом отстроили. Сгорело все, что было. Было, конечно, немного, так как после отмены варварских налогов чуть-чуть дышать начали… Жить было негде. Подъемные выплатили, компенсацию за ущерб – 200 рублей на старые деньги. Зиму прожили на квартире у родственников. У них своя семья была пять человек, да нас семеро… Как только стаял снег, ушли с квартиры и все лето строили землянку. Жили в бане, благо она не сгорела. А строить было не из чего. По ночам (днем не разрешали) ездили на лошади в лес, разбирали блиндажи, доски радиоактивные воровали, строились. Два года прожили в землянке. Потом за свои деньги перевезли построенный для нас военными дом в поселке Красногвардеец Бузулукского района. Сами восстановили и только в 1957 году зашли в него. И никому не было дела до нас – как жили, как выжили. Пили воду, ели овощи и не задумывались о последствиях. Ловили в лесу овец после взрыва, резали, ели… Почему люди из села повымирали? Когда отец умирал в 1981 году от рака желудка (а он у нас не выпивал и не курил),
