— Ладно, — наконец произнес я. — Если хорошо покажете себя в боях, считайте, что разговора между нами пе было.
К тому времени первую партию добровольцев, закончивших свой срок, отправляли домой. Настала пора уезжать и летчику Н. Но как уезжать, когда на нем позорное пятно?
— Разрешите остаться, — попросил он меня.
Командование оставило его на второй срок. И надо было видеть, как самоотверженно дрался этот человек. Приезжает однажды с соседнего аэродрома командир одной из авиационных групп Баранов и спрашивает:
— Кто из ваших летал на «пятьдесят пятом»?
В то время каждый самолет имел на фюзеляже хоро шо заметную белую цифру. Это нововведение принадлежало Благовещенскому. Сделано оно было для того, чтобы ведущий всегда знал, кто рядом с ним дерется.
Баранову ответили:
— Летчик Н.
— Можно его видеть?
— А почему бы и нет? Вон он идет.
К Баранову подходит высокого роста парень, лицо загорелое, нос с горбинкой, в глазах недоумение.
— Вы сегодня летали на «пятьдесят пятом»? — спрашивает его Баранов.
— Я. А что?
— Голуба моя! — И Баранов, широко распахнув объятия, облапил летчика, расцеловал. — Да вы же мне жизнь спасли!
— Что вы, что вы, — смутился летчик. — Просто так получилось…
Что же произошло? В воздушном бою Баранова основательно потрепали. На малой скорости он шел домой. И вдруг откуда ни возьмись пара вражеских истребителей. Одна атака, другая. Японцы любили нападать на подбитые самолеты. Тут уж победа наверняка обеспечена.
Как раз в это время возвращался на свой аэродром и летчик Н. Увидев товарища в беде, он пристроился одному из нападающих в хвост и короткой очередью поджег его. Другой японец сразу смекнул, что пахнет жареным, развернулся и, резко спикировав, ушел. Наш истребитель не стал его преследовать: кончились патроны, да и горючее было на исходе.
На всякий случай Н. проводил Баранова до дому, приветственно покачал крыльями и только после этого вернулся на свой аэродром. Он честно выполнил закон боевого братства.
Так летчик Н. решительно и навсегда избавился от страха. Позже он был награжден многими боевыми орденами, а за участие в финской кампании удостоен звания Героя Советского Союза.
А вот второй случай.
Захожу как‑то к Павлу Федоровичу Жигареву. Вижу, злой он, широкими шагами меряет комнату и что‑то говорит. У стола, виновато склонив голову, стоит командир группы бомбардировщиков Тимофей Хрюкин и теребит в руках карандаш. На нем желтая безрукавка, на лбу выступили капельки пота. Стояла невыносимая жара, и даже открытое окно не спасало от нее.
— Вот полюбуйся на него, — с укоризной Говорит мне Жигарев, кивая на Хрюкина. — Растерял всех своих летчиков и сам только случайно остался живым.
Заложив руки за спину, Павел Федорович еще раз прошелся от стола до двери и обратно, остановился перед Тимофеем и, чуть ли не тыча в лицо рукой, гневно спросил:
— Где теперь искать ваших летчиков, где?
Потом отошел от Хрюкина и, обращаясь ко мне, распорядился:
— Все. К чертовой матери! Отправить его в Москву.
Я толком еще не знал, что произошло, и пока старался сохранять нейтралитет. Хрюкин был мне известен как очень опытный летчик и хороший командир. Слыл он за храбреца и пользовался у подчиненных большим уважением. Поэтому я спокойно спросил Жигарева:
— А что же все‑таки произошло, Павел Федорович?
— Этот молодец, — поостыв, сказал Жигарев, — завел двенадцать самолетов за облака и там растерял их, как беспечная наседка цыплят в крапиве.
— А куда он их собирался вести? — прикинулся я неосведомленным.
— Разве не знаешь? Тоже мне комиссар, — переводя разговор на шутливый лад, продолжал Жигарев. — У Нанкина скучились японские военные корабли. Вот и задумали ударить по ним. А вышел конфуз…
Оказалось, Хрюкин не учел, что в этот район его летчики ни разу не ходили. Йопав в облака, они растеряли друг друга. Домой нашли дорогу только три экипажа. Остальные приземлились где попало. Поэтому было от чего вскипеть Жигареву и потерять дар речи даже такому храброму человеку, как Тимофей Хрюкин.
— Тимофей Тимофеевич, — осторожно старался я заступиться за Хрюкина, — дал, конечно, маху. Не зная броду, не суйся в воду — гласит народная пословица. Наказать его, может быть, и следует. Но ведь сделал он это не по злому умыслу. Хотелось как лучше, а получилось…
— Хотелось… Из добрых побуждений кафтана не сошьешь, — стоял на своем Жигарев.
— Да ведь и мы с вами, Павел Федорович, немножко виноваты. Погоду знали, подготовку летчиков тоже. Одна ко вылет не запретили, наоборот, подбадривали: давай, давай…
— А что, у него своей головы нет? — кивнул Жигарев в сторону Хрюкина.
— Как нет? — Заметив перемену к лучшему, я уже решительнее встал на защиту Тимофея Тимофеевича. — Есть, да еще какая — забубенная!
— Во — во, забубенная, — подхватил это слово Жигарев и едва заметно улыбнулся.
О Хрюкине мне еще в Москве, перед отъездом в Китай, рассказывал Павел Васильевич Рычагов. Они вместе воевали в Испании.
Родился Тимофей Тимофеевич в 1910 году в Ейске. Дед его был ломовым извозчиком, отец каменщиком, мать, из семьи рыбаков, работала прачкой. Прокормить большую семью в городе оказалось не под силу, и Хрюкины переехали в станицу. С восьми лет Тимофей гнул спину на богатых казаков, потом сбежал из дому и два года беспризорничал.
Молотобоец в железнодорожном депо, чернорабочий, грузчик — таковы его первые трудовые университеты. До пятнадцати лет он был неграмотным. Поокрепнув, стал учиться по вечерам и потом поступил во 2–ю военную школу пилотов в Ворошиловграде. Это и предопределило дальнейшую судьбу Хрюкина — он навсегда связывает свою жизнь с авиацией.
Когда развернулись бои республиканцев с франкистами, Тимофей Хрюкин одним из первых подал рапорт, чтобы его паправили в Испанию. Воевал он крепко, заслужил боевые награды.
И вот теперь Хрюкин в Китае. Сражался он с японцами храбро, и нельзя было остаться безучастным к его судьбе, если даже он допустил оплошность в трудных обстоятельствах. Словом, мне удалось настоять, чтобы его не откомандировывали в Москву. Позже за участие в уничтожении японского авианосца ему было присвоено звание Героя Советского Союза, а китайское правительство наградило его орденом.
Мне довелось потом немало поработать вместе с Тимофеем Тимофеевичем Хрюкиным, ставшим командующим воздушной армией, дважды Героем Советского Союза. Я все больше убеждался, какой это талантливый военачальник и по — настоящему партийный человек.
Однажды на аэродроме в одной из летных групп я проводил собрание землячества. Сейчас этот термин звучит несколько странно. Но там, на чужой земле, мы не имели возможности собирать коммунистов и комсомольцев — такова была обстановка. Поэтому практиковались так называемые собрания землячества.
Сидели мы в зале столовой, не спеша пили крепкий чай и вели разговор о своих житейских делах. По вот приехал Жигарев, отозвал меня в сторону и сказал:
— Слушай, Андрей, закругляйся и поезжай домой. Полетишь в Москву.
— Как в Москву? — не понял я. Для меня это была такая неожиданность, что я не сразу нашелся: радоваться или грустить?
— А вот так. На смену тебе уже прибыл товарищ. Вечером, надеюсь, пригласишь на прощальный банкет?
Вначале мне показалось, что Павел Федорович шутит: житье наше вдали от родины было не слишком веселым, и мы нередко подтрунивали друг над другом. Но когда я познакомился с приехавшим Федором Ивановичем Богатыревым, комиссаром авиабригады, все стало ясно.
Вечером собрались. Вспомнили в дружеском кругу общие радости и печали, пережитые за время пребывания в Китае. Жаль было расставаться, но приказ есть приказ: люди мы военные и должны ему подчиняться.
Утром следующего дня из Ханькоу отправлялись на ремонт два самолета СБ. Мне предложили воспользоваться этой оказией.
— Другая возможность представится не скоро, — предупредил Жигарев.
Я не возражал. На СБ так на СБ. Это будет даже быстрее.
О том, что один самолет не совсем надежен, не думалось. Как‑нибудь долетим…
Поднялись, сделали над аэродромом прощальный круг и взяли курс на северо — запад. Вместе со мой на борту был молодой летчик А. И. Пушкин, ныне генерал — лейтенант авиации. Не успели мы пройти и сотни километров, как путь преградила сплошная грозовая облачность. Горизонт был густо — черным, по нему полосовали молнии. Красивое и жуткое зрелище. Соваться в этот кромешный ад было бы, конечно, безумием, и мы повернули обратно.
Подходим к Ханькоу, а там новая неприятность: на аэродроме рвутся бомбы. Посмотрели вверх — висит колонна вражеских бомбардировщиков. А еще выше идет воздушный бой. На наших глазах японцы подожгли самолет, ходивший по кругу и пытавшийся произвести посадку.
