Влад Колчин - Музыка как шанс. Победить рассеянный склероз

Ознакомительная версия.

В стране набирал ход паровоз капитализма. В окнах отъезжающих вагонов то и дело мелькали лица недавних активистов комсомольского движения, предприимчивых «слуг народа» из бывшей партийной номенклатуры, бандитов разных мастей, проституток разных полов, внезапно возникших колдунов и экстрасенсов, спекулянтов, попов с крестами, в некоторых окнах можно было разглядеть НЛО. Элита отъехала, нас не взяли, машиниста в поезде не было.

– Не мы такие, жизнь такая, вертеться надо! – доносился из открытых окон новый лозунг.

Да, да, друзья, именно НЛО. Вы думаете это шутка? Ничего похожего, когда бы я с вами шутил! Разве вы забыли, что существует прямая связь между повышением цен в государственных магазинах на продукты и появлением НЛО? Не нужно недооценивать влияние неопознанных летающих объектов на экономику.

Все еще не поняли? Ну, хорошо.

Перед очередным повышением цен на продукты, всегда прилетает НЛО. Во всяком случае, так утверждает пресса. Если в понедельник выходит статья об инопланетном контакте с землянами в районе деревни «Тихая заводь», то к среде из магазинов исчезнет сахар, а в четверг, когда вы скупаете соль и спички, готовясь к концу света, вы наверняка обнаружите, что инфляция съела половину вашей зарплаты.

И не то чтобы мы были какой-то оппозицией, как, к примеру, идеологи рок движения, празднующие в ту пору победу над «поработительным» коммунистическим режимом. Мы вообще ничем не были. На фиг мы были не нужны ни кому, как и все отставшие от элитного паровоза учителя, пенсионеры, доктора, инженеры и прочие «лохи», не усвоившие новую национальную идею: «Жизнь такая, вертеться надо!»

Мы ничего не разрушали. Все было уже разрушено до нас. Мы ничего не создавали. Потому что все, что было создано до нас, было уже оплевано и обесценено теми, кто совсем недавно кричал с высоких трибун, что все, что создано до нас, – свято.

Может, еще и поэтому нам было не понятно, в какую сторону жить. А поскольку было ничего не понятно, мы просто играли музыку. И делали это так, как нам было на тот момент понятно.

И еще было понятно, что лица тех, кого мы видели в зале нашего клуба, разительно отличаются от лиц, вертящихся в «такой жизни». Так бывало, выйдешь после концерта, встретишь человека на улице, посмотришь на лицо его, видишь – нос. А только бывало моргнешь опрометчиво, а уже на том месте задница.

– Жизнь такая, вертеться надо, – говорят тебе.

А мне хотелось играть на дудке, вот и все. К тому же меня пригласили работать в «Сим-фо» – джаз-оркестр, создающийся при Башкирской государственной филармонии. У меня не оставалось времени на общение ни с гопо-той, ни с «вертящимися». Я был захвачен музыкой и всем тем, что с ней было связано.

Я жил на квартире у своего двоюрдного брата Шурика на улице Ленина, то есть в центре.

Ну нет, конечно, не того Ленина, который был моим приятелем, а того Ленина, которого жизнь провертела до состояния мумии.

Шурик часто влипал в разные криминальные истории и мои прежние знакомства с активной татуированной молодежью периодически пригождались.

Жили мы с братом весело и даже очень. В этот творческий период я познал, как умещаются на одном диване восемь разнополых пьяных друзей, при условии наличия четырех табуреток. Деньги у меня водились, компании тоже, девушки своим вниманием нас не обделяли. И не нужно искать подвоха в последнем предложении. Ох уж этот великий русский язык! Просто не обделяли. Ко всему прочему, у меня появился очередной музыкальный друг. Звали его Урал.

У Урала была студия рядом с нашим домом в огромном культурном доме под названием «Нефтяник». Это был самый большой и пафосный дом культуры Уфы.

К нефтяникам как к таковым я особого интереса не имел. Но к нефтяной студии – безусловно. Урал был уже тогда популярным Башкирским композитором, вхожим в высокие чиновничьи кабинеты, но его любознательная творческая натура жаждала покорения и других вершин. Я был его билетом в джаз. Мы оказались друг другу весьма полезны, и после нескольких репетиций наш джаз-клуб вновь открылся. На этот раз в доме культуры тепловозо-ремонтного завода под незамысловатой аббревиатурой – ТРЗ.

Итак. У нас была хорошая студия, свой клуб, обилие друзей, нужные знакомства, местечковая известность, но!..

Как-то раз мы зашли с приятелем в «Чайник». «Чайником» называлась «Чайхана», в которой собирались уфимские хиппи. И обнаружили там рыдающую девушку в дырявых джинсах и со всеми атрибутами, указывающими на принадлежность ее к хипповской тусовке. К ней вязались два агрессивных гоблина, в неудержимом любовном порыве пытающихся увести ее на «хату». Мы вмешались и отправили девочку домой.

Это не было никакой «последней каплей». Конечно же. Просто я воспринял это как очередной акт своего личностного регресса, интуитивно чувствуя, что если я не поменяю свою жизнь сейчас, то дальше мне светит лишь бег по кругу. Я не видел продолжения своей истории здесь.

Земфира паковала чемоданы в Москву. Я – в Питер.

Она небрежно бросила мне предложение поехать с ней, я знал, что у каждого из нас свой путь. Амурных отношений между нами никогда не было, сопливые нежности вообще не были присущи нам, несмотря на то что нас связывало немало откровений. Сложно было говорить об этом тогда и не легче теперь. Наверное, нас притягивала самодостаточность наших одиночеств и способность душ публично раздеваться. Именно от этого бегут мурашки по коже у публики, а душа получает успокоение. Возможно, только сейчас я подступился к пониманию природы творчества. В истоках его – врожденное одиночество.

Если мой читатель возмущенно одернет меня фразой: «А не много ли ты на себя берешь с подобными, безапелляционными выводами? А как же любовь?»

Я не возьмусь отстаивать свою позицию с пеной у рта и даже не огрызнусь вопросом: «А что такое любовь?» Но для себя нахожу единственное объяснение – одиночество. Оно может спать до поры, а потом – бац, любовь! И вот уже потянулся «страдалец-творец» к орудиям самовыражения: «Трынь-брынь» на гитаре, «ширк-ширк» по бумаге или на худой конец из пушки «Бабах»! Если артиллерист, но не влюбился, а творит от одного только одиночества.

Да-да, друзья. Когда человек находится один на один со своим одиночеством и в руках у него инструмент реализации оного – прорастают плоды работы души. А когда к этому добавляется неразделенная любовь, он вообще превращается в оголенный нерв.

Да вы спросите об этом любого, кто что-то играет, рифмует, лепит, рисует… Что он вам ответит? У артелериста не спрашивайте. Чтоб не тянулся к орудию творчества. Про то другие книжки писаны – патриотические.

В то время я, конечно же, не понимал всего этого, просто чувствовал интуитивно, как животное. А интуиция говорила о том, что это страница жизни перевернута. Дальше каждый должен был идти своим путем, давая звучать своему одиночеству. Не почему. Данность.

К тому же у каждого из нас были свои планы и взгляды на музыку, а против своей природы не попрешь, в лучшем случае мы бы разругались, но теперь уже навсегда.

Что нами движет, когда мы идем и покупаем билет на поезд в один конец? Да нет, вы не поняли. Не на тот поезд, в котором едет «элита» перестроечного общества. А на другой. Тот, который едет отсюда.

Туда, где не будет идиотского вопроса: стоит ли сейчас «скидывать ствол» или нет, потому что сейчас приедут «мусора», а ты заблаговременно не написал заявление о его добровольной сдаче с сегодняшней датой и подписью. Где стоящую на остановке трамвая девушку не затолкают в машину два отморозка на виду у целой толпы молчаливых зевак. И не увезут ее на дачу «потешиться пацанам», зная, что им за это ничего не будет, потому что у них везде «прихвачено». Где есть закон, который не дышло.

На тот поезд, который везет туда, где вообще всего этого жлобства не будет. Раз уж паровоз с «элитой» никак не заедет ни в «Чайник», ни хотя бы на ремонт.

Конечно же, я не знал, где то место. И я купил билет до Питера.

Меня провожало много друзей. Я грустно улыбался провожающим, и все знали, что я сюда не вернусь. И я знал. Даже когда я через несколько лет навещал, бывало, своих близких, в голове звучала фраза: «Уходя – уходи». Несмотря на то, что многие мои друзья оставались здесь. Город менялся, как менялось многое.

Я вышел с вокзала с большой черной сумкой, саксофоном и иллюзиями по поводу радушного приема меня удивительным городом.

Ознакомительная версия.