Не пригласил бы Ромка и доктора Дубовика, высоченного дядьку с бородкой клинышком. Дубовик работал с папой в больнице, в гостях он всегда стеснялся, поэтому много молчал и часто выходил на балкон курить. Он был скучный взрослый и никогда Ромке ничего не приносил.
Честно говоря, Ромка пригласил бы только семью Семенченко. Потому что они были единственные, кто приходил с дочкой Наташей.
Естественно, что праздники нравились Ромке еще и праздничным ужином. Сперва стол покрывали белой праздничной скатертью, потом на скатерть ставили приборы и начинали выкладывать закуски. В круглых тарелках лежали тоненькие кружочки колбас, ветчины, буженины, в продолговатых тарелочках нежились в масле шпроты и сардины. В глубоких мисках горбились разнообразные салаты. Еще были тарелочки с огурчиками, грибами, помидорами. Между ними выстраивались бутылки с вином, водкой и коньяком. Женщины пили вино, Дубовик пил водку, а папа и Семенченко-отец пили коньяк. Семенченко-мама всегда говорила Семенченко-папе, чтоб он не пил каждую рюмку до конца, «не на поминках», мол. Но он кивал ей: «Да, милочка», — и все равно пил до конца.
Вино или шампанское наливали и детям — Ромке и Наташе. Чуть-чуть, на донышко. И тогда они чокались вместе со взрослыми. Бокалы звенели, как хрустальные колокольчики.
Потом закуски убирали, мама торжественно вносила горячее. Иногда это был гусь, иногда — индейка, иногда — жареное мясо с картошкой и зеленым горошком. Мясо бывало зажарено куском и Ромка никак не мог научиться отрезать от этого куска маленькие кусочки тупым столовым ножом. И удивлялся, как это получается у взрослых.
После горячего взрослые вставали из-за стола, мужчины уходили курить на балкон, а женщины шли с мамой на кухню. Ромка же с Наташей шли в папин кабинет, рассматривали Ромкины игрушки или возились, как плюшевые медвежата. Наташка была сильная девочка, иногда она ухитрялась повалить Ромку и сесть на него верхом. Ромке не было обидно проигрывать, все же Наташка была выше ростом, девочки всегда растут быстрей мальчиков.
Потом из столовой слышались звоны чайного сервиза, все вновь собирались за столом, и мама вносила блюдо с тортом.
Мама обычно пекла один из трех тортов: наполеон, безе или шоколадный. Наполеон Ромке не нравился, что вкусного в слоеном пирожном с белым кремом, пускай даже это пирожное огромное и круглое. Безе Ромке тоже не нравился, он не понимал вкуса сахарных яичных белков, из которых делалась большая часть торта. Зато шоколадный торт Ромка обожал. Это был толстенный торт из нежного бисквита, с тройным слоем крема, а поверх торта лежали неровные куски шоколада.
После чая взрослые начинали прощаться, собираясь уходить. Прощанье обычно затягивалось минут на тридцать, Ромка с Наташей вполне могли еще поиграть. Возиться после такой сытной еды не хотелось, обычно они тушили свет и рассказывали друг другу страшные истории, держась за руки, чтоб не так было страшно.
Однажды после чая Ромка с Наташей как обычно потушили свет, Ромка начал рассказ, он давно приготовил эту историю, услышанную во дворе, и все ждал праздника, чтоб рассказать. Неожиданно свет загорелся, в дверях стоял Наташин папа. Он строгим голосом приказал девочке идти одеваться, так как они уже уходят, а когда Наташа проходила мимо него, неожиданно ударил ее рукой по левой щеке.
Ромка весь съежился. Наташа молча проскользнула мимо отца, пошла в прихожую, натянула пальто, обернула воротник шарфом, смахнула этим же шарфом слезы.
А Ромка сидел в комнате и не мог выйти к гостям попрощаться. У него наворачивались слезы и он сглатывал какой-то комок в горле, который никак не сглатывался. А левая щека у него покраснела и горела, будто ее прижгли раскаленным утюгом.
Ромка никому не рассказал об этом случае. Когда мама спросила, «что он тут сидит, накуксившись?», он сказал, что болит живот.
Это случилось, когда Ромка был маленький, он тогда учился в первом классе. Потом Ромка вырос, стал учеником аж пятого класса. Он научился воображать и мог бы превратить кого захотел в паука или крысу. Он мог бы, но и не мог, ведь нельзя превращать Наташиных родителей. Единственное, что Ромка мог — стараться не вспоминать об этом случае. Потому что когда вспоминал, у него начинала гореть левая щека как ошпаренная.
Стены, столы и освещение в кабинете были желтыми. Я как раз выгнал Мамалыгу — едва получилось, думал уж, проиграю. Проигрыш, он опасен. По редакциям каждый день ходят хроники-неудачники, которые зачем-то много пишут. Я тоже много пишу, но мне платят за это зарплату. К тому же удовольствие, да, удовольствие, которое я получаю от процесса написания, ни с чем не сравнимое, оно не лучше и не хуже секса там, или выпивки, просто — другое.
А хроники-неудачники удовольствия от этого не получают. По глазам видно. Это их мучает, как рак или запор. Например, Мамалыга. Толстая пожилая женщина. Чем-то на Куклачева похожа. Который кошек терроризирует. Совсем как нас — редактор. Мне Куклачев не нравится. Но и кошек я не люблю.
Мамалыга (думали псевдоним, оказалось — фамилия) работала учительницей русского языка в ПТУ. Низшее-высшее учебное заведение. Поработала и решила, что в газетах больше заработает. Оказалась, кстати, права. Один раз мы ее пожалели и приняли статью. А потом оказалось, что в другой газете точно такой же текст вышел. С тех пор поставили шлагбаум. Но Мамалыга прет. Настырная женщина. На этот раз уселась в уголке кабинета и никак не хотела уходить.
Костя Старыш даже не выдержал: «Молю, — говорит, прямо при ней, — Володя, выгони эту женщину». Но я студент — и пока не умею так. Поэтому прочитал ему в утешение свою «иголку» — текст рубрики. Там что-то про старичка-пенсионера, который ножом пырнул охранника банка прямо в живот. Я и обыграл — горшочек, мол, с золотом хотел найти в пузе охранника доблестный пенсионер. Не человек — сталь. Гвоздей бы из него понаделать. А охранник — гномик, раз у него в животе горшок с золотом. Вспоминаю — жуть. Как-то про девушку, подпольного младенца в бочке с капустой утопившую, озаглавил — «На зиму?». Сейчас, конечно, не то — старею, смерти боюсь.
Но тогда посмеялись. А Мамалыга все не уходит. Сидит, и глаза жалобные. Я бы взял статью, конечно, положил бы на карниз, чтоб не пыльно было, но — нельзя. Коготок увязнет, птица издохнет. Затерроризирует. Так-то.
Часа через полтора все-таки не выдержала — ушла. На следующий день дочь прислала с той же статьей. Симпатичная дочь. Улыбчивая. Красивая. Но — нельзя. Коготок и все такое. А жаль.
Ушла она как раз в обед. А на трапезу в буфете были черствые ушки, салат из свежей капусты, котлеты, сметана и сок. Да, без спиртного. Мы днем принципиально не пили. Назло всем, и жизни тоже. Но когда темнело, пили. Принципиально.
В общем, все было желтым, Старыш ушел, сказал, вечером придет, поэтому мне стало скучно и я поехал в морг. Тем более, что редактор давно точил на меня свои временем спиленные зубы. За леность. Зря. Просто период такой был. Творческого кризиса. А он нет, чтобы понять, все только кричал и ногами топал, и я тогда подумал, что первый раз в жизни вижу топающего от гнева человека.
Но материал был нужен, поэтому я и поехал. Встречал меня старик — директор судебной медицинской экспертизы. Полчаса в кабинете своем, холодном, кстати, как морг (но тот — этажом ниже), директор мне жаловался на плохое финансирование. А я держал в руках фотоаппарат и думал, когда же мы спустимся. Фотограф не поехал, он слабонервный. А мне все равно.
Спустились. Только тогда я заметил, что у старика руки — здоровущие, мясницкие. И поежился. Но это, наверное, от холода, потому что в морге не топили. Думаю, и сейчас не топят.
В коридоре спали люди. Но директор мне объяснил, что это замерзшие насмерть бомжи, которых складывают в коридоре из-за нехватки места в основном помещении. «То ли дело — Рига, — мечтательно сказал врач, — у них там морг на девятьсот мест, а у нас»… И рукой махнул. Мне почему-то расхотелось в Ригу, хотя мой папа там на съезде комсомольцев был и даже привез медаль участника съезда. Мы ее с братом потом карандашом разрисовали, так же, как и медаль ликвидатора чернобыльской аварии. А до «Десятилетия службы в Вооруженных Силах СССР» руки не дошли.
Потом мы зашли в помещение, и я ничего не почувствовал. А симпатичная медсестра поливала водой из шланга желтое тело на столе. И тут желтое, подумал я. Врач спросил, не нужен ли мне нашатырь. Я отказался — совершенно зря, потом два дня запах чувствовал. Они начали это желтое тело вскрывать, и я поспешил в коридор. После того, как снимки сделал, конечно. Потом отфотографировал мертвеца с огнестрельными ранениями, подумал, что редактор останется доволен, и попрощался. Старик-директор решил, что я о проблемах морга напишу, деньги и тому подобное — я его разуверять не стал. Хоть и понимал, что вход мне туда отныне заказан. Выйдет такой вот «кровавый разворот», старик подумает, что я за «жареными» фактами погнался — правильно, кстати, подумает, и обидится. Ничего.
