Вы уехали и эмигрировали; мы понимаем тех из вас, кто уехал для борьбы; но мы не осуждаем и тех, кто эмигрировал от робости или из инстинкта самосохранения, – ибо нельзя всем быть героями.
Но мы остались. Почему? Зачем?
Начнем с того, что русский простой народ, крестьяне и рабочие, были с самого начала обречены на то, чтобы при всех условиях изжить свою революционную болезнь на месте. Рады они были революции, или не рады, делали ее сами, или только страдали от нее, – они не могли эмигрировать в силу естественных, хозяйственных и политических законов. Оседлый народ не покидает своего места; им владеет духовная инерция и спасительный инстинкт. Мы не номады[78].
Но если так, то правильно ли было бы, целесообразно ли было бы для нашего национального дела, чтобы мы, русская интеллигенция, духовно созревшая для осмысленного политического эмигрирования, чтобы мы все до одного оставили нашу страну и наш болеющий революцией простой народ, всю нашу вещественную и духовную культуру, и выехали за границу? Наш простой народ как дитя доверчив, как дитя поддается дурным влияниям, как дитя буянит. Не мы ли виноваты в том, что эти дурные влияния проникли к нему и что он пошел за коммунистами? И теперь, когда это совершилось, мы должны были оставить его наедине с ними? Нет. Одни из нас должны были уйти; а другие – остаться. Мы должны были остаться на месте; принять и бунт, и напор, и ограбление; принять травлю от большевиков; голод, тюрьмы и унижение; все это видеть, пережить на себе и выстрадать – для того, чтобы, идя на растерзание и на расстрел, отстаивать Россию изнутри; чтобы во всех гонениях и унижениях соблюсти нашу Православную Церковь, соблюсти в себе и в народе веру в Россию, сохранить остатки национального чувства, сохранить общение с нашим простым народом, который должен же был однажды отрезвиться и услышать наш зовущий (хотя бы шепотом) голос…
Мы должны были соблюсти наше место там – для России, даже ценою отвратительных политических и духовных компромиссов, нравственно насилуя себя, вступая на советскую службу, общаясь с этими людьми и исполняя их противоестественные декреты. Не думайте, что мы не понимаем нравственную и политическую природу этого образа действий. Нет, мы додумали здесь все до конца. Но мы хотели бы, чтобы выто поняли его национальную необходимость и его политическую непредосудительность!
Покинуло ли православное духовенство Россию, когда ею завладели иноверные и свирепые татары? Эмигрировало ли оно в наши дни, в дни торжества воинствующих безбожников и растлителей, или в большинстве своем осталось на своем посту? Прав ли духовник, покидающий пасомого грешника? Легко ли было митрополиту Алексею ездить в ханскую ставку? Не скончался ли в наши дни Святейший Патриарх, нравственно замученный чекистами? Чему же учат нас священные традиции Православия?
Они учат нас тому, что в час беды, соблазна и порабощения воспитатель не должен оставлять своего воспитанника на произвол судьбы. Ведущему место там, где болеет, бунтует, страдает и гибнет ведомый. И нам ли, простым смертным, в эти ужасные годы осквернения и посрамления всей страны, нам ли, виновным в допущении и попущении этой беды, – мнительно тревожиться о незапятнанности наших политических одежд? Ваш путь, путь эмиграции, вел вас к борьбе посредством выделения и ухода. Эту задачу вы выполняете ныне за всю русскую интеллигенцию. А мы, оставшиеся, взяли на себя другую задачу: не оставить наш простой народ на произвол судьбы, выстрадать все вместе с ним и беречь Россию изнутри. И эту задачу мы выполняем ныне тоже за всю русскую интеллигенцию.
Ценою личной чистоты и жизни, ценою тягостных, часто едва выносимых политических компромиссов мы блюдем Россию изнутри, блюдем все, что можно сохранить от нее, – ее церковь, ее научные и художественные сокровища, живой состав ее народа, ее природные и технические богатства, ее быт, ее веру, ее семью, ее душу. Блюдем, как умеем; бережем, как удается. Поддерживаем, собираем, спасаем, строим, уговариваем, лечим, выпрашиваем, доказываем, отстаиваем, требуем – в твердой уверенности, что большевизм минует и коммунизм исчезнет, а Россия устоит и расцветет на основе всего своего соблюденного достояния.
У нас не было в этом никакого сговора и соглашения. Мы не состоим в заговоре; среди нас нет никакой соответствующей организации. Мы просто следовали и следуем патриотическому чувству, здоровому инстинкту оседлого и культурного народа, когда-то в муках переболевшего злую татарщину и ныне в муках изболевающего революционный коммунизм. При этом мы совсем не выдаем себя за коммунистов: и мы сами совсем не настолько изолгались, да и они не поверили бы нам. Но сила вещей заставила нас занять «лояльную» и «нейтральную» позицию – и так служить России, ее живому интересу, ее вечному делу, даже и в тот период ее истории, который накрыл ее сумасшедшим колпаком коммунизма.
Не говорите нам, что мы тем самым «служим коммунизму». Но если можете, то скажите, возможно ли служить здесь России, не состоя на службе у коммунистов? Верьте нам: коммунизма спасти нельзя. Коммунизм, как система, безнадежен: он таит в себе такие внутренние ошибки и такие пороки, которые его все равно погубят. Он падет. И падет не от наших неумелых заговоров, и не от «эволюции» коммунистов, а от той внутренней социальной катастрофы, которую он сам вызовет, своим собственным естеством, и которая, быть может, осложнится и каким-нибудь военным столкновением. Этот сумасшедший эксперимент не надо было допускать; его можно было прервать; и если это возможно, то пусть он будет прерван и ныне. Но возможно, что он будет доведен до конца, т. е. до самопогубления; и мы должны выстрадать и это; выстрадать вместе с нашим, ныне уже выздоравливающим от революции, полуторастамиллионным народом. И вся наша «лояльная» «служба коммунизму» состоит разве лишь в том, что мы предоставляем ему развертывать его противоестественность и обреченность.
Не указывайте нам на то, что это «все-таки компромисс». Мы знаем это и сами. Но трагедия наша в том-то и состоит, что здесь нет исхода, свободного от компромисса. Работать для России в России – можно теперь только из-под коммунистического ярма. Лечить, учить, судить, хозяйствовать, кормить, строить армию нельзя помимо этого ярма. Мы понимаем это; мы испытываем и знаем это лучше, чем вы. Но мы знаем и чувствуем еще одно: на нас лежит этот долг и мы выполним его до конца. Это наш долг перед грядущими русскими поколениями: и за исполнение этого долга мы расплачиваемся ценою здоровья и жизни, ценою лояльности по отношению к нашим поработителям и ценою таких моральных напряжений и жертв, о которых остальное человечество не имеет никакого представления.
У вас задают всегда еще вопрос, почему мы не начинаем восстания изнутри? Зачем и почему мы терпим «всё это» безмолвно?
Вспомните: революция всех нас застала врасплох. Кто из нас прозревал ее сущность? Кто предвидел ее будущий ход и развитие? Кто из честных русских патриотов умел составлять заговоры и «конспирировать»? Никто не знал, сколь свирепы и цепки большевики; никто не верил, что черный вихрь истории будет им столь попутен… Они и сами не ожидали этого.
И тем не менее заговоры и восстания начались немедленно. Никто из вас и никто из нас не знает ни числа, ни имен тех русских патриотов, которые погибли в этих заговорах. Люди компрометировали себя и шли на смерть десятками тысяч, – неосторожные, неумелые, неподготовленные, проговаривавшиеся за чашкой чаю, не умевшие скрыть свою военную выправку, забывшие покрыть мозолями белые руки. И каждая неудача усиливала шпионаж и сыск, которые ныне пропитали собою всю толщу городской жизни насквозь.
Великая война выделила и уложила на поле чести первый кадр активных русских националистов. Второй – лег в гражданской войне. Третий – погиб в заговорах. Какая страна выдержала бы такое выкачивание воли, такое опустошение? Не удивляйтесь же, что люди с волею и с патриотизмом ныне ушли в себя и не повторяют бесплодных попыток. Для заговоров нужен особый закал души, особое знание коммунистического сыска, особая выдержка и безошибочный расчет. Мы, рядовая интеллигенция и полуинтеллигенция, измученные и утомленные, мы к активному героизму не способны; не ждите его от нас, нам бы лишь справиться с нашей скромной задачей «пассивного» и «лояльного» ограждения русской Церкви, русской семьи и оставшегося от русской культуры…
У вас принято еще говорить, что мы здесь задавлены и унижены. Мы знаем это. Но мы знаем также и то, что такого гнета и террора мир не видел еще с тех пор, как он стоит; и что в этом гнете и в этом терроре почти каждый из нас, русских патриотов, – а я говорю именно про нас, преданных России, – каждый выносил в себе некоторую глубину чувства, которая своевременно принесет свои плоды. Мы научились скрывать это; мы привыкли молчать. Мало того: мы научились, где необходимо, произносить слова мертвой лояльности, на которые вы иногда наивно возмущаетесь… Но ни этот гнет, ни это унижение не доходят до дна наших душ, и Богу одному ведомо, что каждый из нас думает и о чем он молится про себя.
