почему вспомнилось не всё это, а медный кран с текущей водой? Вероятно, то сродни истечению человеческой жизни в никуда, в сетку слива, что вздыхает, пуская пузыри, словно воздух, что стремится вырваться из-под воды, а пахнет ржавчиной и тиной, слегка…
Памяти папы, Арика Сержантова, основателя клуба подводного спорта, Воронежской экспериментальной лаборатории подводного спорта — ВЭЛПИС
Снежный день. Сматывает его время с бобины будущего на катушку прошлого, а в настоящем — будто бы мгновения кинохроники или старого кино, с этим же мельтешением снега, как царапин на киноплёнке. И неприметная, но привязчивая музыка фоном, дабы заглушить зубовный скрежет, что путают со скрипом тормозов и трамвайных колёс по рельсам. Или нет. То не музыка вовсе. Шелест мгновений, как страниц, под рыдание снегопада.
Ястреб кружит над птичьей кормушкой. Он явно сердит, но синицам удобнее думать, что ему до них не достать. Нахохлившись по-родственному, по-воробьиному, манкируют манкой снежинок, и выхватывая крошки со стола кормушки, скорее прячутся с добычей под крышу.
Хорошо, когда так, славно, коли можешь кому-то помочь, встать на цыпочки, да протянув руку, насыпать горсть семян, а то и вовсе, — приоткрыть окошко, смахнуть снег и щедрой рукой, — того, что повкуснее. Ведь сразу делается на сердце тепло, когда слышишь птичью суету и виртуозную морзянку клювом о подоконник.
Но бывает, не знаешь, чем помочь, как нынче, когда внутренним оком сострадаешь маленькой косуле, что лежит в сугробе. Сеголетка, совсем ещё дитя… За что ж ей, в первую зиму жизни досталось этого снега с лихвой, выше её самой.
Ей бы набраться силушки со статью годик-другой, и прокопала б она мягкий тот снежок, ничего, что высок, добыла бы тонких вкусных веточек. И ведь — не берёт ничего из оставленного намеренно, для неё только, — брезгует, опасается. Да и подходить — то к ней, бедолаге, лишний раз боязно. Не её опасаешься, а как сгонит сего лесного ребёнка страх с нагретого местечка, другое-то может и не хватит силы согреть.
Крутит время бобины будущего на себя, чуть зазевался — и растеклась тонкая плёнка жизни, не смотря на то, — хочется тебе смотреть, что там дальше или нет.
Не к добру суетились вОроны на рельсах. Несмотря на приближающийся скорый, их становилось всё больше, к пирующим бесконечно присоединялись вновь прибывшие. Судя по тому, что на них не обращали внимания, не гнали прочь, то, поверх чего по-мушиному копошилась, шевелила крылами чёрная туча, не было чем-то малым и незначительным.
Хорошо осведомлённый о птичьих нравах, я поспешил поглядеть в глаза беде, и, в случае, если волосок жизни хотя сколько-нибудь заметен, не явиться позже должного.
С твёрдым намерением не оставить без помощи живого, я пошагал и вскоре увидел на снегу следы. Отпечатки копыт косули мешались с крупными следами, похожими на волчьи, но это был не они. Оттиск когтей в снегу, словно гипсовый слепок, выдавал в преследователе собаку. И это было нехорошо. Волк менее опасен для молодой косули, нежели брошенная человеком собака. У той каждый день, как последний, и всякий час она на краю.
Уже с насыпи мне стал понятен финал погони. И лесную козочку, и её гонителя постигла одна и та же участь. Они оба не заметили приближения состава, и лежали теперь, терзаемые птицами. Помогать было некому, а посему, с тяжёлым сердцем я отправился в обратный путь.
Скорый поезд, что нагнал меня по дороге, своим жалобным пронзительным стоном ненадолго разогнал пиршество. Поднятая им метель ещё не улеглась, как все уже заняли свои прежние места за тем скорбным столом, от которого я почти бежал, оглядываясь временами с надеждой на немыслимое чудо.
И хотя то тризнище было отчасти загаданным, всё одно, с горечью наблюдал я за поминальными хлопотами. А на ум шли глаза с поволокой, девичьи заметные реснички и красивая, бархатная головка, что опиралась подбородком о колено уютно подобранной под себя ноги. И всё это было живо… только что.
— Это аварийная? Приезжайте, срочно! Кран! Я одна, мужчины в доме нет!
— Дамочка, вы издеваетесь? Вы зачем нас вызвали?
— Кран же!
— Что с ним? Сорвало? Где? В ванной, в кухне?!
— Не поворачивается!
— Как это? Вы шутите?!
— Нет, конечно!
— Вы понимаете, что мы аварийная служба?
— Ну и что?!
— А то, что в эту самую минуту, на другом конце города, может, у кого-то прорвало трубу горячей воды, и могут погибнуть люди?
— Мне-то какое до того дело. Вызвала, вот и чините!
— Так у вас не поломано!
— А у меня сил не хватает, чтобы повернуть!
— Миш, не вздумай трогать, поехали отсюда! Если ты сейчас сделаешь это, то в следующий раз она вызовет нас, чтобы потёрли ей мочалкой спину.
Женщина ухмыляется самодовольно и выставляет круглое колено из-под халатика, который, судя по всему, надет на голое тело.
А вы говорите — работа не опасная. Ещё какая опасная! Буквально на каждом шагу подвох. То колено, то верхняя пуговка незастёгнута, то дверь в туалет незаперта или даже приоткрыта весьма недвусмысленно. Чего только не насмотришься и не наслушаешься в свой адрес, если не поймёшь намёка или равнодушен к прелестям чужих женщин.
— Дамочка, я женат.
— Ничего, жена не стена.
— Это пошло. Дайте пройти.
— А если не дам?! Или вовсе закричу!
— Не дури… те. Говорю же — женат!
— А чего ж кольца нет?
— Не ношу, работа грязная, дома лежит.
Щекотливая, опасная даже ситуация, хорошо, напарник догадался вернуться, и сразу в крик:
— Ты чего ту возишься, я б уж давно дома был, воронкой кверху на диване лежал, пельмени кушал, сладким чаем запивал…
Дамочка ослабила хватку, одёрнула халатик и дала пройти. А я — к Мишке, сердито:
— Ты чего убежал? не знаешь, что ли, что по одному в квартиру ни ногой!
— Прости, забыл…
— Забыл он. А то б передачи мне таскал в острог: сахар, чай и курево.
— Так ты ж не куришь!
— Зато ты дымишь, как паровоз!..
Опасная у нас работа, в аварийной службе, хоть по делу, хотя и по безделью, а всё одно — риск.
— Ой, я такая глупая… И чаще ленюсь что-либо делать, чем не расположена…
— Экая вы скромница, наговариваете на себя, тётушка.
— Совсем нет, только вам одному, как есть! К тому ж… не тётушка я покамест для вас. С этим погодите.
— Позвольте! Вы говорите,
