Хозяйка смахнула передником пыль с лавочки, притулившейся у стены. Пригласила сесть. Помолчали, поговорили о том, о сем. Потом Александра Гавриловна вздохнула, поправила выбившуюся из-под платка седую прядь волос и тихо, как об обыденном, стала рассказывать:
— Испокон веков в нашей деревне мужики горшки да махотки вытягивали, а бабы, те игрушки делали. Помню, постом и бабушка и мать, как освободятся от крестьянских забот, зажгут лучину — и за глину. Я тут же возле них. Хочется самой утицу сделать, леплю, стараюсь, а ничего не получается. Мать заругается: «Не суши зря глину, мала еще, придет твое время...» А надо сказать, игрушку из особой глины делают — синей. Это теперь карьер у нас есть, а раньше ее доставать приходилось из глубоких ям. Заглянешь, бывало, в черную дыру — жуть берет, а отец лазил, доставал. Случалось, и обваливался пласт. Отца один раз придавило, слышит народ, что человек кричит, а где — не поймут, ям множество кругом. Насилу нашли, откопали, отходили... Когда подросла, уточек доверили лепить, потом уж научилась всякую игрушку делать: большую и малую — товарняк.
Тяжелое это дело — с глиной возиться, — продолжала Александра Гавриловна. — Ведь ее перед лепкой надо всю в пальцах размять, чтобы ни одного комочка не оставить, иначе при обжиге игрушку разорвет. Вот и трудились, не разгибая спины, по полсотне и даже сотне в день выгоняли, спешили к пасхе все окончить, к, весенним ярмаркам. Мелкие игрушки — товарняк оптом скупали у нас товарники. Были такие, ходили по деревням — торговали нашими свистульками... Вот я себе приданое к семнадцати годкам и собрала.
Александра Гавриловна замолчала, лицо ее стало скорбным, погас взгляд, и только теперь я увидел, осознал, сколько за ее худенькими плечами нелегких лет. Она встрепенулась:
— Задумалась что-то, муженька вспомнила. Погиб он в войну.
— На фронте?
— Да нет, — ответила, — в сорок первом из окружения выходил, добрался до нашей деревни, одну ночь только и переночевал. Утром с соседом собрался уходить к нашим, да все никак от детей оторваться не мог. К тому времени у меня их четверо уже было. Сосед вышел из избы, ждал за сараем. А тут немцы нагрянули. Сосед спрятался, а моего захватили. Вывели вместе со свекром и свекровью во двор, мне тоже велели во двор с детьми выходить, да заупрямилась я, как я их босых на мороз поведу, одеть надо. Фашисты чего-то погыркали промеж себя и ушли. Слышу — выстрел. Вбежала свекровь, кричит: «Ваню убили!» — и упала без сознания. Как потом я узнала, фашисты его между отцом и матерью поставили — издевались... Да что говорить, все было. Как эту страсть пережили, и сама не знаю. Осталась я тогда с детьми да стариками, горюшка хлебнула, не приведи господи. Это сейчас жизнь — умирать не хочется, а тогда...
Снова за игрушки сели: перед войной-то их забросили. Наработаешься в колхозе, по дому управишься — и за глину. Глаза слипаются, игрушка иной раз из рук валится, а делать надо. Ртов-то полон дом. В товарника сама превратилась. Перестелишь игрушки соломкой, корзину за спину — ив дорогу: по сорок верст ходила. Покупал народ задешево, но покупал, и то помощь. Выходила я ребят... Да что это мы здесь сидим, — спохватилась она, — пойдемте в дом, я покажу, как их делать, глина у меня в корытце замочена.
Я уже знал, что Александра Гавриловна Карпова, как и другие мастерицы села, состоит членом Тульского отделения Союза художников и работает игрушку по заказу. Больше того, именно Союз художников порекомендовал мне написать об Александре Гавриловне и Антонине Ильиничне — ее родственнице.
В просторно обставленной комнате хозяйка достала глину из подпола, села на лавку и принялась за дело. Вот обозначилась длинная, грациозная шея, затем несколько точных движений, и конек готов: спинка прогнута, ушки торчком, стелется по ветру хвост — свистулька.
Когда игрушка подсохнет, в ней пичужкой (палочкой) проткнут дырочки для воздуха, обрежут свисток, еще раз обгладят («Ее, игрушку-то, миленький мой, в руках понянчить приходится, пока до красоты доведешь»), поставят на досыхание — и в печь — обжигать. Я тоже попробовал слепить конька, да только глину раскрошил; посмеялись. Глаза у мастерицы повеселели:
— Сызмальства учиться надо, да не мужское это дело — игрушки лепить. Сын мой, который в деревне живет, уж на что горшечник, тоже пробовал игрушку сработать, да ничего у него не вышло. А уж я ему показывала, разъясняла. Не выходит — и все.
За разговором я не заметил, как к коньку прибавились собачка с вислыми ушами, надменная барынька в колоколовидной юбке с утицей-свистулькой под мышкой, баранчик, лиса с уткой. Тут же сидевшая девятилетняя внучка слепила утку-сви-стскк.
— А вы говорите, что передать умение некому, — сказал я, указывая на внучку.
— Она у меня в Москве живет, — не то с гордостью, не то с печалью в голосе ответила мастерица и, доделав медведя с миской, продолжила: — Молодежь нынче не заставишь с глиной сидеть, у каждой девушки теперь специальность, да и мало девчат в деревне. А которые есть — в совхозе робят. Не до игрушек им...
Мы вышли во двор; в сиреневой дымке прятались окрестные леса, разморенные теплом гуси дремали в высокой нежухлой траве.
— Вот бы постояла погодка,— посмотрела на небо Александра Гавриловна, — весь бы хлебушек убрали.
Она проводила меня к дому Антонины Ильиничны Карповой, своей свояченицы.
Антонина Ильинична расписывала уже готовые после обжига игрушки, лежавшие горкой в плетеной корзине, на подоконниках и лавках. Ей помогала дочь, приехавшая на выходные дни из города. Работали они споро, уверенно, нанося куриными перышками ровные геометрические линии. Кистью так гладко не проведешь! Розовато-желтые, почти палевые коньки, коровушки, медведи, барыньки и солдаты под ловкими руками мастериц обретали жизненность и вместе с тем легкость и изящество. Я внимательно пригляделся к только что расписанной коровушке.
— Почему у нее шея жирафья? — спросил я у Антонины Ильиничны. Она взяла коровушку, на которой уже высох лак, любовно погладила ее бока и не торопясь, ответила:
— Девчонкой я любопытная была. Бывало, пристану к прабабушке — а она мастерицей известной слыла: «Зачем коровушке такая шея, зачем ее в полоски-то красят?» А она улыбнется: «Бог его знает, всегда так делали, видно, так красивее».
Филимоновская игрушка-свистулька, прошедшая свой путь от времен языческой Руси до наших дней, несмотря на неизбежные наслоения, сохранила обаяние древности, нарядность и поэтичность. В ней характер народа, его жизнерадостность и мудрость.
Я обратил внимание хозяйки на очень яркую игрушку — всадник на коне.
— А-а-а... — улыбнулась она, — на яйце писано, потому и ярко. Раньше анилиновые краски на яйцах разводили; бывало, весной ни одного яичка не съешь, все в дело шло. Теперь Союз художников на лаке писать велят. Конечно, лак краску крепко держит, но цвет уже не тот, да еще беда, лак этот нам самим доставать приходится. А он не всегда даже в Москве есть.
Антонина Ильинична поведала мне о превратностях и горестях игрушки. Еще недавно филимоновские мастерские, если можно считать таковыми сарай с электропечью, административно были подчинены обозному заводу. Года три назад такая несправедливость была исправлена. Шефство над мастерскими взяло Тульское отделение Союза художников. Поначалу за дело взялись рьяно. Была создана артель. Некоторых, особенно даровитых мастериц, приняли в члены союза. Казалось, дело налаживается, ожил древний промысел, а тут новый парадокс! Филимоновская игрушка, завоевавшая не один диплом на выставках, наших и международных, стала залеживаться на складах, на прилавках магазинов. Пришлось сократить штаты артели.
Мне вспомнился художественный салон в Туле, забитый наимоднейшей керамикой и довольно недурной чеканкой. И здесь же, в застекленных витринах, сиротливо жались филимоновские коньки, коровушки, солдаты, барыньки. Присутствие их среди художественных поделок казалось нарочитым, искусственным. Невольно напрашивалась поговорка: «Ни к селу, ни к городу». Да и цены были довольно высоки. Я попросил проводить меня на склад. Когда открыли двери и отдернули занавески, словно солнце засияло со всех сторон. У меня даже дух захватило от такой неправдоподобной сказочности. Вся история народной игрушки, филимоновской в частности, говорит о том, что ею торговали для людей и среди людей. К сожалению, об этом приходится или читать, или слышать от старожилов. Стоит ли закрывать глаза на то, что в образовавшийся на рынках вакуум (отсутствие подлинной народной игрушки) хлынул поток псевдонародного «творчества». Пресловутые кошки-копилки, намалеванные розоватые красавицы среди лебедей, уже остекленные рамки для фотографий с аляповатыми цветочками по контуру. Для кого все это делается? Наверное, для тех, которые по тем или иным причинам не бывают в художественных салонах.
