До этого момента Георгий Васильевич слушал меня с интересом, а тут вдруг замахал рукою:
— Что вы, что вы, Юрий Николаевич! Какой концертный зал?! Нет, нет! Православный храм может быть только православным храмом и ничем более! Даже не думайте об этом… Не берите грех на душу! Русский человек должен либо восстановить свои культовые святыни, вернув Богу дом Его, либо они будут страшным запустением своим напоминать нам о нашей национальной трагедии. Будить совесть… — Помолчал недолго и добавил с грустью: — Если она проснется, если она есть… совесть.
Этот коротенький монолог перевернул мою душу, и я вполне осознал такое простое и такое важное: даже поруганная святыня остаётся святыней и ничем другим.
В тот вечер за столом первый бокал шампанского подняли, конечно, за Георгия Васильевича. Но он решительно воспротивился. Тост предложил поднять за Нестеренко. Евгений Евгеньевич, хорошо зная характер Георгия Васильевича (тот и на дух не терпел ложной скромности), принял с благодарностью сказанное о нём Свиридовым.
После столь многотрудного концерта (Нестеренко чуть ли не час пел сверх программы на «бис») певец был по-молодому свеж и лёгок в разговоре. Оказалось, что он не просто читал книги Майи, но почитал их, любил. Майя попробовала пошутить, что он просто льстит ей. И тогда великий певец, совсем уж по-мальчишески, начал пересказывать прочитанное. Был Нестеренко в общении прост и доверителен. Сказал между прочим:
— У меня тоже вышла книга. Не проза, конечно, кое-какие мысли… Раздумья артиста. Хотите, я вам пришлю?
Майя хотела. И он прислал книгу с надписью: «Майе Анатольевне Ганиной от глубоко уважающего её Евгения Нестеренко».
Георгий Васильевич был, несомненно, доволен, что вся наша небольшая компания сосредоточилась вокруг Нестеренко: это позволило ему поговорить с глазу на глаз с митрополитом Ювеналием. Думаю, что появление владыки на том концерте было не случайным. Его визит, скорее всего, означал, что композитор уже тогда приступил к работе над величайшим и, увы, до нынешнего дня не вполне оцененным музыкальным циклом, вершиной современной духовной музыки — «Из литургической поэзии».
Как-то, уже в начале девяностых, я услышал от него:
— Произведения Рахманинова были последним солнечным выплеском христианства в русской музыке. Дальше только мрак, дьявольщина, смакование всякого зла, презирание истинного добра и света. Воспевание тьмы. И всё это вершится доныне и даже с некоторым блеском и талантом. Для такой музыкальной «культуры» христианские ценности — как знамение для беса.
Вернуть христианство в русскую музыку, сделать его необходимым для души, помочь человечеству преодолеть магию зла и по мере своих сил и таланта служить раскрытию Истины мира, — такую и только такую задачу ставил перед собою Свиридов. Ради этого жил и творил. Он был последователен и непреклонен в этой святой для него вере.
С посещения Новодарьино мы не виделись со Свиридовыми до конца года.
В начале октября меня увезла «скорая помощь» с сердечным приступом в Институт Склифосовского. Из Талежа до Москвы путь немалый, и где-то посередине, под Подольском, начал я умирать. Пришлось врачам остановить машину и «реанимнуть» меня. В клинике пролежал два месяца. Поначалу в палате интенсивной терапии, где все интересы сосредоточены на одном — не умереть бы, а потом в общей палате на тридцать коек, тут задача уже другая — как бы выжить. И там и там помогало решить эти «задачки» «Слово о полку Игореве». Уже чуть ли не в реанимацию Майя принесла самую большую нашу книжную драгоценность — ретопринт первого издания «Слова…». С ним я и боролся с болезнью. И были для меня живительными ещё и каждодневные посещения Майи, наши с ней разговоры о будущем, в которых немалое место занимала дружба с Георгием Васильевичем и Эльзой Густавовной. Они постоянно звонили Майе, интересовались моим здоровьем. И это тоже было действенным лекарством. Поэтому первый свой выход в мир после больницы, а потом ещё и постельного режима дома совершил я к Свиридовым…
16 декабря 1986 года вечером, как и год назад, за нами заехала Эльза Густавовна. Жили они всё ещё в прежней квартире, но «лёд тронулся» — этажом выше, в том же подъезде, заканчивался ремонт их нового жилья. Так же, как и в прошлом году, встретил нас Георгий Васильевич в прихожей, как и тогда, принял наши пальто, повесил их на вешалку. Обоюдно поинтересовавшись здоровьем, мы эту тему сразу же и оставили. Георгий Васильевич, провожая в кабинет, посоветовал:
— Главное, не влезайте в болезнь…
Я пообещал: «Не буду». Встреча началась, как и прошлый раз, с разговора с Майей. Георгий Васильевич сразу же заговорил о её прозе. То, что она писала, не просто нравилось ему, но наводило на серьезные размышления. Её творческий почерк, как он говорил, был ему близок.
— У вас очень необычная рука, — говорил тогда. — Если воспользоваться музыкальным термином, рука у вас дирижера. Вы так волево, так непреклонно организуете прозу, что она начинает звучать вполне музыкально.
Майя ответила, что для неё самое главное в работе найти, услышать ритм не только первой фразы либо отдельного куска, но всего задуманного от начала до конца. Георгий Васильевич слушал внимательно, низко опустив могучую голову, словно бы всматривался в какую-то, только ему ведомую, глубину.
В этих записках я не ставлю перед собой задачу рассказывать подробно об их общении, считая, что Майя со временем сделает это сама.
Однако тот разговор хочу воспроизвести, поскольку он кажется мне весьма важным для понимания творческой сути Свиридова.
Раздумывая над сказанным Майей — а она говорила тогда достаточно долго, отвечая на многие его вопросы, — Георгий Васильевич сказал:
— Речь и музыка есть нечто единое, данное людям для понимания Истины мира. Пение — внутренняя потребность человеческой души. И первое звуковое общение людей было, несомненно, песенным. Древние языки, все без исключения, музыкальны. А речь наших древнерусских городов и площадей? Она была напевна и музыкально организована. В ней отсутствовала какофония. Драгоценные самородки того языка до сих пор сохранены в народе. Пословицы, поговорки, побасенки, шутки, прибаутки, сказы, скороговорки… Это же всё музыка!
Но музыка сама по себе — искусство бессознательного. Я отрицаю в музыке мысль, а тем более какую-либо философию. Для сего даровано Слово. В нём и только в нём заключена мысль. Слово несёт в себе мысль обо всём мире, а музыка — чувство, ощущение, душу мира. И только вместе они есть Истина мира.
Всё значимое, всё истинное обязательно наполнено гармонией звука — музыкой. И эта священная река несёт на своих волнах Слово и раскрывает сокровенный тайный смысл его.
Когда Георгий Васильевич беседовал с Майей, я обыкновенно общался с Эльзой Густавовной. Но тот разговор был общим. И все мы с одинаковым вниманием слушали эти высказывания, понимая, что в них заключено для композитора самое сокровенное и важное…
До той встречи Георгий Васильевич ни разу не говорил со мной о моей творческой работе, кроме как о «Слове…». Я даже не знал, прочёл ли он книгу, подаренную год назад. А тут вдруг, после монолога о музыке и Слове, сразу же обратился ко мне:
— Юрий Николаевич, а вы действительно наблюдали за брачными играми китов? — Речь шла о сцене из романа «Авлакан».
Я ответил:
— Да.
— Но это же грандиозно! Замечательно! Я никогда не читал такого, даже не слышал. Нет, нет, я говорю не только о факте, но и как это исполнено, как передано вами в слове! Честно, такого читать не приходилось. Это ваше, только ваше! Здорово! Прекрасно!
— Георгий Васильевич, я его за эту сцену и полюбила!.. — сказала Майя.
А он вполне серьезно:
— Есть за что.
— Мы с удовольствием читали вашу книгу. Удивительный мир, удивительно добрые люди, удивительные отношения, — сказала Эльза Густавовна. — И какая у вас живая, мыслящая природа. Какой необыкновенно сочный язык! Юрий Васильевич многое просил перечитывать…
— Книга неплохо издана, но очень трудный для моих глаз шрифт, — прервал её Георгий Васильевич. — Вот Эльза Густавовна и выручает. Но я кое-что всё-таки потрогал своим глазом. — Он так и сказал — «потрогал». — У вас свой след в литературе, — добавил определённо. И тут же с нескрываемым интересом: — Ну и как же киты? Приходилось ещё видеть их? И почему вы вдруг оказались в Охотском море?.. Расскажите, пожалуйста, это должно быть очень интересным… И как можно подробнее.
В беседах Георгий Васильевич позволял себе продолжительные монологи, всегда неторопливые, хорошо продуманные и всегда интересные. Но любил и слушать, вызывая собеседника своей заинтересованностью на долгий рассказ. Так произошло и тогда. Георгий Васильевич поначалу «разогрел» меня, задав дюжину вопросов, а потом ещё и добавил:
