Мы попрощались, сели в машину, а он, как заправский регулировщик, показывал, как лучше развернуться и выехать на дорогу. Стало вовсе темно. Удаляясь в сутемень дорожной аллеи, я ещё долго видел в смотровом зеркальце его одинокую фигуру в наступившей внезапно ночи. А сердце переполнило воспоминание.
Тридцать лет назад, в такую же пору, я плыл по Волге и Каме в Пермь — тогда ещё Молотов — на стареньком пароходике дореволюционной постройки — «Боярышне», переименованном в «Яков Свердлов». Ехал в первую творческую командировку от столичного журнала «Молодая гвардия». Я был тогда «начинающим молодым поэтом», пробующим силы в очерковом жанре. Главным для меня были стихи, я писал их постоянно. С охотой читал в любой компании, только бы слушали. За речную неспешливую дорогу от Москвы до Молотова написал с десяток стихотворений. Одно из них особенно нравилось. В нём была такая строка: «Но осень крадется на мягких лапах…». Та поездка свела меня на всю жизнь с Виктором Астафьевым. «Осень крадется» было первым стихотворением, которое я прочитал ему.
И вот спустя тридцать лет эту коротенькую фразу произносит Георгий Васильевич. В этом есть что-то удивительное…
1986 год для нашей Родины был годом надежд, в то же время весьма тяжким: в конце апреля «рванул» Чернобыль. Эту катастрофу «традиционно» власть попробовала утаить — не получилось. И великая беда стала началом политики так называемой «гласности», которая очень скоро превратилась в безудержную, злую и пустую говорильню сверху донизу. Но Горбачёву народ ещё верил и поддерживал его. Казалось, вот оно, пришло время возрождения России, наконец-то и русскому народу можно вздохнуть свободно, обретая потерянное за долгие годы гнета на всё сугубо национальное в литературе, музыке, живописи, создавая в искусстве свое традиционно мудрое, доброе и вечное. Мы верили в это и служили этому. Праздник Светлого Воскресенья Господня в нашем подмосковном городке Чехове отмечали впервые почти официально во дворце «Дружба». Организованное нами празднование названо было на афишах: «Праздник возрождения русских национальных обычаев». На открытое празднование Пасхи районное партийное руководство не решилось. Однако всем было ясно, что отмечается большим концертом Светлое Христово Воскресенье. Программа концерта была обширна и сугубо русская, в ней участвовали лучшие артисты московских театров, оперные солисты, популярнейший тогда фольклорный ансамбль Дмитрия Покровского, Ростовский казачий хор…
Весьма вместительный районный Дворец культуры был заполнен до отказа, подставные стулья занимали все проходы, двери в зрительный зал распахнуты, и в них стоят люди. Я перед началом праздничного действа обратился к землякам с коротким словом и поздравлением. Тогда слово писателя ещё ценилось, тем более земляка. В районе нас знали и, не побоюсь этого слова, любили. И не только в районе. Майе, в отклик на её статьи, приходили десятки самых добрых, самых искренних писем… Некоторые с таким адресом: «Московская область, г. Чехов. Ганиной». И доходили… Почти ежедневно кто-то появлялся у наших ворот, иногда с просьбой в чём-то помочь, но чаще просто пообщаться, посоветоваться, что-то рассказать о жизни либо поговорить «за жизнь».
После моего короткого выступления вышла на сцену Майя, поскольку из зала попросили, чтобы выступила и она. Встала посередине сцены на самом краю, помолчала и вдруг:
— Христос Воскресе! — сказала просто.
Зал замер. Такой тишины давненько не приходилось слышать. Проходили мгновения, тишина становилась еще более глубокой.
— Люди русские, что же вы?.. — спросила Майя.
И как откровение, как освобождение от чего-то — в один великий восклик:
— Воистину Воскресе!..
Об «официальном» праздновании Светлого Воскресенья мы рассказывали Георгию Васильевичу 11 мая, вечером после концерта. Тот концерт в Большом зале консерватории был объявлен как «Вокальный вечер Г. В. Свиридова. Исполнитель Евгений Нестеренко». Великий певец в тот вечер пел легко, могуче, с полной отдачей всех душевных сил. Щедро! Никому и в голову не могло придти, что спустя малое время народный артист СССР Евгений Нестеренко вынужден будет покинуть Родину за невостребованностью, жить и работать на чужбине.
Всё первое отделение Евгений Евгеньевич пел свиридовскую поэтическую классику на слова Хлебникова, Маяковского, Есенина, Корнилова, Прокофьева…
Зал откликался бурей восторга. И столь же щедро отдавал всего себя исполнитель, чуть ли не каждую вещь повторяя на «бис». Но слушателям этого было мало: зал постоянно требовал на сцену композитора. Георгий Васильевич выходил из-за кулис, по обыкновению собранный, строгий, но вдруг лицо его освещала добрейшая улыбка, он по-отцовски приобнимал певца, тепло жал руки, выводил на авансцену, отступал назад, откровенно любуясь им. В тот вечер Свиридов был необыкновенно молод. Не знаю, почему, но меня не оставляло ощущение: что-то должно произойти в этот вечер замечательное. И не у одного меня — весь зал ожидал «чудного мгновенья». И оно наступило!..
Анна Чехова объявила:
— Три песни на слова Александра Блока!
Зал на мгновение замер, а потом столь же мгновенно превратился в бушующий вал.
«Когда невзначай в воскресенье…», «Петербургская песенка» и «Голос из хора» неизменно пользовались великим успехом. Надо сказать, что исполнял их Нестеренко столь блистательно, что дух захватывало. Нам с Майей посчастливилось слышать эти маленькие шедевры не единожды в его исполнении. И каждый раз исполнял он их по-новому, но столь грандиозно и столь глубинно, находя в музыке нечто такое, от чего суть происходящего в мире становилась понятнее и яснее. Позднее, когда Георгий Васильевич познакомил нас, я спросил Евгения Евгеньевича, как удаётся ему, исполняя «Петербургские песни», петь их всегда по-новому.
— Это не мне удается, — ответил он. — Это музыка Георгия Васильевича творит меня. Суть её — неисчерпаемость!..
Анна Чехова дождалась, когда стихнет зал, и доверительно, как это могла только она, объявила:
— Партия фортепьяно: народный артист СССР, композитор Георгий Васильевич Свиридов!
Аккомпанировал Георгий Васильевич блистательно! В его исполнении музыка обретала особое, неповторимое, я бы сказал — доверительно-личное звучание. Он и как пианист был велик!..
На том концерте в гостевой ложе присутствовал митрополит Ювеналий. Священнослужитель в облачении на мирском действе — примета того времени.
Весь вечер, как я уже сказал, Георгий Васильевич провел за кулисами. Нам не удалось увидеться и в антракте. Не было в зале и Эльзы Густавовны. Однако по окончании концерта она нашла нас сама:
— Юрий Васильевич приглашает друзей на чашку чая, — сообщила с улыбкой, — мне велено вас доставить.
В администраторской был накрыт небольшой стол с шампанским, шоколадными конфетами и фруктами. Приглашенных было мало, всего несколько человек, среди них митрополит Ювеналий. Георгий Васильевич, тепло поздоровавшись, представил нас владыке:
— Русские писатели Майя Ганина, Юрий Сбитнев — мои друзья.
Вот тут мы и рассказали о праздновании Воскресенья Господня в городе Чехове, на которое дано было официальное добро районной партийной власти.
Рассказу этому Георгий Васильевич порадовался очень искренне и открыто. Любому, даже самому малому проявлению духовности в жизни он придавал серьёзное значение, видя в этом начатки национального возрождения. Был он истинно верующим человеком, христианином, но никогда об этом не говорил всуе, а тем более не демонстрировал это. Вера в нём была, как у подлинно русских людей — тиха, тепла и молчалива. Именно в ту пору он всецело отдавал себя работе над грандиозным циклом духовной музыки, воплощением которого был занят до последнего мгновения жизни, но никогда не говорил об этом, даже мельком. «Очень трудно и очень много работаю…», — самое большее, что позволял себе сказать о той работе в откровенной беседе.
Отношение к русским православным храмам было у него трепетно-возвышенным. Храмы в родном Фатеже и Курске знал все до одного, любил вспоминать о каждом в отдельности, светло и заветно. Любовь к русской сельской церковке звучит во многих его произведениях.
Однажды, рассказывая ему о нашем талежском храме Рождества Богородицы, построенном крепостным архитектором Бабакиным, учеником Казакова, имеющем два придела — Святых князей Владимира и Александра Невского, я сказал, что мечтаю о восстановлении памятника.
— Георгий Васильевич, — говорил я, — там такая акустика, там такой великий объём света и звука, даже при нынешней разрухе… А вокруг — полевые угоры, простор, пашни, возделанные ещё славянами, былинная красота и воля!.. Там Гурилёв написал своего «Жаворонка». Вы представляете, какое это чудо: среди российской сельщины — древний восстановленный храм, а в нём — концертный зал памяти русского композитора Гурилёва!
