В существовании таковой Георгий Васильевич не сомневался. Более того, он приводил неоспоримые факты, подтверждавшие эту его мысль, и был всегда точен в оценке многих, якобы случайных событий, совершавшихся постоянно в мире искусства. Он не скрывал этих своих убеждений и был жестоко ненавидим этой «антрепризой».
— И вот ещё что интересно. Всякие нападки и «разоблачения» Шолохова, сначала в мировых средствах информации, в изданиях «антишолоховедов», а после и у нас, обязательно сопряжены с необъяснимой, патологической злобой!
Разговор этот происходил уже в начале девяностых, когда волна «разоблачений» Шолохова, давно покойного, захлестнула не только периодику, но и многие издательства. Размах этой «чернухи» был настолько велик, что не заметить в нём «организующую» руку было просто невозможно. Причём вершилось это не только в столицах, но и по всей стране.
— Юрий Николаевич, дорогой, предположим, что кого-то обуяла страсть доказать, что «Тихий Дон» написан кем-то другим. И этот человек собирает по крупицам кажущиеся ему новыми факты, что-то анализирует, что-то отыскивает в самом тексте и так далее… Что поделаешь, обуяла человека такая идея. Но к чему тут оголтелая злоба? А ведь она неизменно присутствует в каждом из таких «исследований» без исключения!.. Проанализировав всё, что пришлось услышать и прочитать в этой длящейся уже почти семь десятков лет «кампании», я пришел к убеждению: Михаил Александрович Шолохов преследовался всю свою жизнь и преследуется поныне только за то, что позволил себе быть русским человеком и написать в двадцатом веке русский роман. Иной вины за ним нет!
«Хорошее дело — человеческая память, она отсеивает всё худое из жизни». И это одна из главных черт русского национального характера. Напрягаю память, стараясь в мельчайших подробностях вспомнить события тех, теперь уже далеких лет. Помню только хорошее… Каждая встреча с Георгием Васильевичем ясна, чиста и освещена счастливой радостью. Будто бы и не было ничего вокруг худого. Листаю странички дневниковых записей, терпеливо разыскивая их в архиве. Как, оказывается, важно было заносить на бумагу не только значимые события, но и житейские мелочи, а с ними своё отношение к тогда происходившему.
Время первых наших общений с Георгием Васильевичем Свиридовым было обычным, не предвещавшим ничего плохого. Его уже тогда стали называть «застойным». А в народе — «застольным».
По всей России власть предержащие впали в неудержимый загул на всех уровнях. Отмечались юбилеи, дни рождений, памятные даты, завершения съездов, партийных конференций, квартальных и годовых итогов и прочая, прочая, прочая… Всё это — с накрытыми банкетными столами, с бесконечными тостами, возлияниями. Особенно усердствовали на уровне основной тогда государственной крепи — в районных образованиях. В нашем семейном архиве хранится любопытный документ — записка секретаря райкома директору совхоза, в которой указано, сколько и каких продуктов надо доставить по указанному адресу для банкета по поводу завершения партийной учёбы!.. И в этом перечне кроме продуктов, производимых совхозом, — икра чёрная 15 б., икра красная 30 б., семга, лосось, крабы, осетрина, селёдочка-залом, колбасы разные… Всё с точным указанием количества!.. Попробуй не выполнить указания — завтра лишишься не только своего поста, но и самого малого уважения к себе! А причины для этого всегда найдутся.
Пропил, прогулял Россию не народ, на который до сего дня валят все беды тяжкие, но зажравшийся, разложившийся окончательно, в большей своей части, партийный аппарат. Это тогда уже понимали. И ждали разумных и справедливых перемен. Все ждали, все их хотели, кроме тех, кому и так было хорошо. Такое вот время переживала тогда страна и весь народ. Но пока ещё были мы вместе и пока ещё в силах были жить и работать на благо России. Необыкновенно высоким стал тогда уровень национальной русской культуры вопреки партийному давлению, а порою и открытому гонению на её радетелей. Возродились и могуче заявили о себе русская литература, музыка, живопись… Великое добро и надежду несло это возрождение. Свиридов верил в него, и вся его жизнь была тому порукой. Однако, будучи не только величайшим музыкантом, но и незаурядным философом, Георгий Васильевич позволял себе серьезные сомнения, что нам удастся побороть мировую закулису. Высказывания на этот счет были как честны, так и жестоки. Однажды из уст его я услышал такое:
— Надо ясно понимать для себя, что начавшееся возрождение русской нации страшным образом напугало еврейских мировых владык. И они сделают все, дабы задушить его.
Еврейский вопрос серьезно занимал его. Он очень глубоко думал о нём постоянно.
В самом конце зимы 1986 года Свиридовы переехали на дачу в Новодарьино, и телефонные общения наши прекратились. Я уже говорил, что дачу Георгий Васильевич снимал многие годы, привык к тем местам и полюбил их. Там ему хорошо работалось и жилось. Телефона на даче не было, но я наудачу продолжал звонить по городскому номеру. Иногда мне удавалось застать там Эльзу Густавовну, приезжавшую в Москву. Она сообщала, что Георгий Васильевич очень много работает, что скоро приедет племянник и к постоянным занятиям добавится ещё и разборка громадного архива. Этой сложной, но очень нужной работой Свиридов занимался всё лето. Приезды Эльзы Густавовны в Москву прекратились. Городской телефон не отвечал. Но на излёте лета она позвонила нам сама.
— Юрий Николаевич, вас с Майей Анатольевной очень хочет видеть Юрий Васильевич, приглашает на дачу. Приедете?
И мы тут же условились о времени нашего приезда.
То лето было необычайно урожайным. В нашей тепличке на кустах краснели крупные помидоры сорта «Королевская слива». Семена их мы привезли из поездки по Италии и нынче снимали первый урожай. В Венеции на овощном рынке Майя с прилавка взяла несколько семян чалмовидной тыквы, которой «по вкусу» оказался наш талежский климат и земля. Плоды выросли крупными, хорошо вызрели — серебристые снаружи, ярко-оранжевые внутри, с благоуханной и необыкновенно вкусной мякотью. Мы тогда очень много времени и сил отдавали своей земле. И она сторицей благодарила нас за такую заботу. Около ста сортов всяких овощей росло на огородных грядках. И мы весьма гордились этим. Серебристый мангольд, финокио, брюссельская капуста, физалис, всевозможные пряные травы, салаты сладкие и перечные и сами перцы — красные, зелёные, белые, золотистые, кабачки — теперь и не перечислить всего, что выращивали мы тогда. И всё это в день поездки к Свиридовым на дачу мы снимали с грядок и аккуратно укладывали в плетёные корзины, дабы довезти овощи свежими.
Эльза Густавовна подробно объяснила мне, как добраться до их дачи. Дорога оказалась весьма простой, и в Новодарьино прибыли мы часа на полтора раньше оговорённого времени. Дача, которую снимал Георгий Васильевич, стояла на самом краю поселка, не то чтобы на опушке, но в самом лесу, огороженная по уличной стороне ветхим низеньким штакетником, с такой же ветхой, плохо прикрытой калиткой. Дом был обыкновенным, достаточно большим, без каких-либо излишеств, такие строились во всех дачных посёлках в тридцатые годы. Заросший неухоженными садовыми деревьями, дебрями малинника, лесным подгоном и диким плющом, он являл себя только высокой крышей. Перед калиткой сильно затравеневшая дорога исчезала вовсе, и я втиснул нашу «Ниву» в лесные заросли. Хотя и приехали мы слишком рано, решили всё-таки идти к дому. Вокруг было безлюдно и тихо. Явно нас ещё не ждали. Однако Эльза Густавовна встретила наше неожиданное появление весьма радушно:
— Майя Анатольевна, Юрий Николаевич, как я рада! Проходите в дом, проходите! Только вот Юрия Васильевича нет, он не ждал вас так рано, пошёл погулять. Проходите, проходите!
Но мы решили дожидаться хозяина на крыльце, к тому же надо было принести из машины «дары нашей земли». «Дарам» Эльза Густавовна искренне обрадовалась:
— Неужели вы это всё сами вырастили! А это что такое?! Неужели тыква? Господи, какая красота! Юрий Николаевич, оставим всё как есть — пусть Георгий Васильевич порадуется такой красоте!
Мы все трое присели на приступки крыльца и стали ждать. Уже неделя, как откняжил август, а осенью ещё и не пахло. Дни стояли ласково-тёплые, леса зелёные и густые.
Георгий Васильевич вышел из леса внезапно, и не там, где мы его ждали. Сидели, разговаривали, поглядывая на калитку. А он появился из самой лесной гущи в дальнем уголке усадьбы. Шёл широким, молодым шагом по буйной высокой траве с посохом в одной руке, в другой что-то бережно держал перед грудью. Этакий сказочный русский лесовик! И одет был соответственно: какой-то просторный зипун на плечах, высокие сапоги… А над могучей простоволосой головою — серебряный ореол. Он был ещё достаточно далеко, когда Эльза Густавовна, поднявшись со ступенек, прокричала:
