— Юрочка, а у нас гости!..
Он помахал нам посохом, по-прежнему держа другую руку у груди.
— Что-то несёт, — сказала Эльза Густавовна, словно бы ожидая от него обязательного подарка.
То, что бережно нёс у груди Георгий Васильевич, оказалось могучим, в обхват ладони по корню и в две по шляпке, белым грибом. Не доходя до крыльца, прокричал:
— Посмотрите, какого красавца нашёл! — И уже поздоровавшись с нами: — Эльза, приготовь его к обеду!..
— Юрочка, обед у меня уже готов!
— Нет, нет, это нужно приготовить! И в сметане, — произнёс со вкусом. — Тут на всех хватит.
Потом долго и восхищённо разглядывал «дары нашей земли». Любовался, положив на ладонь, на помидор:
— Какой тяжёлый, крупный! Поглядите, он же светится изнутри! И это вы всё сами выращиваете?
Он ещё долго восхищенно разглядывал овощи, интересовался сортом, вкусом. Это доставляло ему удовольствие. Мы привезли и первые плоды нашего молодого сада — яблоки. Они были, как и положено, необычайно чистыми и крупными, были румяны. Позднее я узнал, что более всего любил Георгий Васильевич именно такие, с ярким румянцем, яблоки. Они постоянно лежали у них дома в красивой вазе. А тогда он спросил вовсе неожиданное:
— А сад ваш яблоками пахнет?
Я не понял вопроса. И он пояснил:
— Вы знаете, я с детства помню этот запах! Ах, как пахли в моём Фатеже и Курске сады!
И вдруг весьма озаботился тем, где мы поставили машину. Я сказал, что машину поставил хорошо, она никому не помешает и ей ничего не грозит. Однако он захотел убедиться в этом сам. И мы отправились с ним по дорожке к калитке. «Нивы» тогда ещё были редкостью.
— Интересная у вас машина.
Я сказал, что «Ниву» в народе прозвали — «кулацкий обрез». Он охотно и заразительно посмеялся на это.
— У меня «Волга», но я сам не вожу. Держу шофёра — очень хороший специалист. Давайте присядем ненадолго — я люблю тут посидеть.
Мы присели на лавочку подле калитки. И Георгий Васильевич спросил:
— Вы не думали, чем можно объяснить появление в древнерусском тексте неких «готских дев»? Насколько мне известно, история готов относится к третьему веку. Царство их закончилось в Скифии в конце четвертого столетия. И, стало быть, их от князя Игоря отделяет восемьсот лет.
Вопрос этот и рассуждения Георгия Васильевича были для меня неожиданными и крайне обрадовали. Во-первых, было приятно, что он помнит о моей работе, а во-вторых, я только что закончил перевод этого отрывка, прочитав по-новому древний текст, в котором никаких «готских дев» не было. О чем и сказал ему.
— Значит, и вас смущали эти красные девы? — пошутил.
— Ещё как смущали.
— Ну и как же вы от них избавились? Интересно…
Я на память прочитал всю строку, как она была воспроизведена первыми издателями, просуществовав в таком виде по сей день: «Се бо Готские красныя девы воспеша на брезе синему морю. Звоня Рускымо златом, поюто время Бусово, лелеюто месть Шароканю».
Георгий Васильевич сказал:
— В переводе Василия Андреевича Жуковского это передано с поразительной точностью. — И он прочёл на память отрывок.
А я снова порадовался: держит его «Слово…», не отпускает. И понадеялся: вдруг зазвучит оно свиридовской музыкой!
— Читайте своё, — попросил, — мне очень интересно!
Я прочитал свою реконструкцию и перевод: «Вот боготские красные девы запели на берегу синей бездны. Поют, звоня русским златом. В бусово время, колыша месть шароканью».
Георгий Васильевич попросил прочитать ещё раз. Имея уже опыт, я читал для него очень медленно и распевно. Он довольно долго молчал, осмысливая услышанное, потом сказал:
— Как я понимаю, «готские» девы превратились в «боготских». И вы убрали личные имена — Бус и Шарокан. Так? — Я кивнул. — Теперь объясните, почему? Я не улавливаю сути.
— Георгий Васильевич, есть очень красивое, объемное русское слово — «богот». Оно бытует, кстати, и в курском речении…
Он прервал меня восторженным восклицанием:
— Как же, как же, знаю, помню! Богот — мельничный омут! Стра-а-ашное место. А девы, стало быть, омутные, боготские. Русалки! Так?
— Конечно! И весь отрывок удивительно русский, связан с самыми древними национальными поверьями, которых в тексте «Слова» очень много. «Время бусово» — это ночная пора, ближе к утру, когда лунный свет всего загадочней, и в эту пору появляются боготские красные девы на берегу бездны, откуда и возникли. «Сине море» в русских речениях чаще всего не географическое понятие, но мифическое: «тот свет», «преисподняя» — недоступное человеческому разуму…
Георгий Васильевич слушал меня не перебивая, внимательно, чуть даже замкнуто. Но я отчетливо слышал в своей душе: ему это нравится. И продолжал:
— Девы отпевают погибших, звеня русским золотом, которое «погрузил на дно Каялы реки» князь Игорь. А потом ведут поминальные хороводы, «лелея месть шароканью». Тут сошлись сразу три древних русских слова, скорее всего уже неизвестных первым редакторам и издателям. Это «лелея» в значении — «колыша», «раскачивая»; «месть» — «болотная зыбь», мокрая трясина. В некоторых русских говорах — «месь». Возможно, что такая форма и была использована автором «Слова…»; а «шарока» — низменная ровная поляна за мельничной плотиной. Излюбленное место русалок. Кстати, имени Шарокан в истории нет, а есть Шурукан. Так же, как и Буса, который носил имя — Бооз, Боос.
— Очень убедительно! Очень! — сказал Георгий Васильевич. — И весьма, весьма интересно. Вы меня порадовали. То, что вы делаете, очень важно для нас, русских.
Никто, даже он, не подозревал, что приблизилось, встало за плечами подлое время лихолетья, когда будет нанесен сокрушительный удар, уже в который раз за столетие, по русской национальной культуре и национальной истории.
— Скажите, а почему вы не публикуете свои изыскания? Это должно быть интересно многим…
Я отвечал, что хочу придать своим рукописям законченный вид, поскольку сама по себе работа эта, по моему убеждению, бесконечна: столь объёмно и глубоко «Слово о полку Игореве».
— Мне кажется, что в этом случае форма не главное! Достаточно изложить все так, как вы рассказываете: интересно и просто. Тут содержание говорит само за себя. Уверяю, это будет иметь успех. И назовите — «Родное».
Забегая вперед, скажу, что я так и поступил, даже название оставил таким, какое предложил Георгий Васильевич. И в самую сшибку политических баталий отнёс рукопись в близкий мне по духу толстый «русский» журнал. Но, увы, тогда ещё очень молодой, преуспевающий в патриотическом движении публицист и литературный критик, заместитель главного редактора журнала, повосхищавшись для порядка стилем и языком рукописи, наговорив мне кучу комплиментов, вдруг произнес мною уже слышанное от почтенного академика: «А кому это сейчас интересно?!».
Вот пришло время! Даже русских патриотов перестала интересовать собственная древняя национальная культура, к вящей радости всех этих «демо»- и «бесо»-«россов». Свиридов тогда был ещё жив, ввергнутый «новым порядком» в нищету и почти в полное забвенье. Но именно в ту пору мы часто общались с ним, одиноким, порою растерянным, но и на мгновение не утратившим своего могучего дара творить Добро, глубоко и трагично размышлять о судьбе Родины и народа.
Я тяжело пережил отказ опубликовать «Родное» в журнале, но и слова не сказал об этом Георгию Васильевичу. В одну из последних наших встреч он сам неожиданно вспомнил о «Слове…»:
— Юрий Николаевич, вы так и не опубликовали «Родное» целиком?
Со дня в Новодарьино, когда мы вели с ним последнюю беседу о «Слове…» на садовой скамеечке, прошло без малого семь лет, а он всё ещё помнил об этом. С той поры я не опубликовал ни строчки, о чём сказал ему, а заодно и о своей неудачной попытке напечатать «Родное» в журнале. Он внимательно выслушал меня, горько вздохнул и, помолчав, сказал:
— То безумное лихолетье, слава Богу, мы пережили, понеся уже не-поправимые потери. Сумеет ли пережить его ныне наш народ? Сможет ли вернуться к себе и своим корням, вспомнив великое прошлое, свою Песню, своё Слово, обрести вновь память крови?! — Долго молчал и с неизбывной горечью обронил: — Страшусь, что это уже не под силу!.. Неизмеримо велики потери…
Из Новодарьино мы уезжали поздно вечером. С Эльзой Густавовной попрощались на крыльце. Георгий Васильевич пошёл провожать нас за калитку. В лесу было сумрачно, но ещё по-летнему сухо. Мы не спешили садиться в машину и, ещё не прощаясь, постояли рядом молча. Где-то в глубине чащи что-то почти неразличимо зашумело, а потом шум этот стал явственнее, распространяясь по всему лесу. Георгий Васильевич сказал:
— Осень крадется…
Мы попрощались, сели в машину, а он, как заправский регулировщик, показывал, как лучше развернуться и выехать на дорогу. Стало вовсе темно. Удаляясь в сутемень дорожной аллеи, я ещё долго видел в смотровом зеркальце его одинокую фигуру в наступившей внезапно ночи. А сердце переполнило воспоминание.
