Мы сидели на застеклённой террасе, к окнам которой тесно подходил лес, тени от ветвей мирно лежали на полу у наших ног, но во всём этом не было русского, такого привычного покоя. И если люди, по выражению его, слышали, что «всё теряет цену», то он уже тогда ясно предчувствовал, что грядёт не просто очередной для России «общественный слом», но крушение основ её великой культуры. И душевное состояние гения объяснялось не тем, что ему отказывали в возможности жить в привычном и любимом им мире, а в том, что он сердцем ощутил: его народу очень скоро откажут в возможности жить на родной земле.
А тогда он говорил:
— Я так прирос к этому месту, так сжился с ним. Я ведь в лесу тут каждое дерево знаю, с каждой птицей здороваюсь, мне любая тропинка ясна, любая норка… Никаких сил не хватит покинуть это. Нет! Непостижимо! — Долго молчал, и мы не прерывали этого молчания. В доме его сестра с Эльзой Густавовной хлопотали на кухне, и оттуда приглушенно доносились их голоса. Он как бы прислушивался к ним и вдруг сказал:
— Эльза развила бурную деятельность! Вы знаете, ей удалось в Совмине получить разрешение на выделение мне дачного участка. Тут, рядом… Но мне страшновато к этому подступиться. Да и дом построить — это событие всей жизни! Вы по себе знаете! А мы уже старые! Эльза же не потянет… А я не могу оставить своего дела… Не могу… Многое надо завершить, а времени мало… Вот и решил посоветоваться с вами. Пойдёмте, посмотрим…
Участок земли, который Совмин СССР, после непостижимого упорства Эльзы Густавовны, выделил Герою Социалистического Труда, народному артисту, лауреату Ленинской и Государственных премий, располагался тут же и представлял собою низменный, сырой, заросший дурниной крохотный кусочек чёрного, отжившего леса. Стволы рухнувших деревьев лежали сплошь, один к одному, мы с трудом перешагивали через них, утопая в вязком месиве умерших трав и буйного мха. Тут надо было проводить серьёзную мелиоративную работу, чистить и осветлять ещё живые деревья, менять грунт… И только потом приступать к строительству фундамента и дома. Тут набегали не только великие денежные затраты, тут надо было вкладывать все силы и душу человеку опытному и молодому. Пожалуй, я никогда не находился в столь трудном, в столь безвыходном положении, как тогда. Георгий Васильевич, в силу каких-то для него одного понятных причин, выбрал меня в советчики, доверяя мне решение его судьбы. Ведь этот кусочек земли и вправду был его судьбою. Как сказать, что его жизненно необходимое желание остаться тут, в своем привычном, в своём любимом — неисполнимо! И не только потому, что у них не хватит не только сил и здоровья, но и всех не шибко великих денег, заработанных за всю его жизнь могучим талантом и трудом. Так хотелось обнадежить его, поддержать!.. Но сделать этого я не мог. Выручил меня он сам:
— В старости всего страшнее терять любимых. А вот когда теряешь уголок любимой земли, тут впору и себя потерять. Я понимаю, что мне не удержаться тут. Грядёт время потерь, это бесспорно. Неужели это новое нашествие? — Он так и сказал: «нашествие». Никогда потом не слышал я от него этого слова. Но так точно определил он свершившееся скоро с Родиной и с нами!..
— Ввязаться сейчас в строительство дачи — безумие. Вы разделяете это моё мнение?
— Да…
— Пойдёмте обедать. И поговорим о чём-нибудь хорошем и добром. Есть у вас что-то новое по «Слову…»?
Он был уже прежним, и не был стариком.
А спустя всего лишь неделю я прочитал в газете, кажется, в «Известиях», статью, в которой «клеймили позором» известнейших деятелей русской культуры, приписывая им «все тяжкие». Среди них и Георгия Васильевича Свиридова, рассказывая «общественности», что он незаконно приобрёл дачный участок в заповедной зоне, вырубил лес и, попирая все законы морали, возводит дачу-дворец. Удар был рассчитан подло и точно. Однако и это стойко пережил русский гений. Он умел в долгой, порой непосильной борьбе с «мировой закулисой» держать удар…
Мы сидим в небольшой комнате новой, «казённой» дачи. Её всё-таки предоставил Свиридову Совмин. Было это последним добрым деянием Николая Ивановича Рыжкова. За то ему — земной поклон. Председатель Совмина тоже оказался не в русле горбачёвской «переломки». И говорун Мишаня убрал его. Объяснив официально: «по тяжелой болезни».
Новая дача была небольшой, не шибко удобной, но вокруг — лес, который любил композитор, утверждая, что в великом соплемении дерев всего слышнее «музыка сфер».
В доме — как в духовом шкафу. Ранняя осень, но в дачном посёлке на полную пустили котельную. Пришлось закрыть все отопительные батареи, раскрыть окна. И в комнате, где сидим мы, наконец установилась нормальная температура.
Мы приехали в гости снова с «дарами своей земли». И если это в прежние приезды воспринималось хозяевами как некая экзотика, то нынче, увидев клубни самой обыкновенной картошки, помидоры, свёклу, прочую огородную снедь, яблоки, Эльза Густавовна искренне, благодарно воскликнула: «Господи, какие вы хорошие люди!» Мы смутились. А я в смятении ляпнул: «У нас много, мы ещё привезём!» Но она это восприняла благодарно. Год был неурожайный, даже на рынках за картошкой стояли очереди. А за привозимое из «солнечных республик» «младшие братья» драли со «старших» втридорога..
— Вы очень точно выразили мысль, одну из очень важных для нас, русских: «Добро всегда прощает злу, забывая о нём. Зло ничего и никому не прощает! И, помня о Добре, постоянно стремится его уничтожить».
Он прочитал мою повесть «Свершивший зло» и теперь говорил о ней, по-своему сформулировав главную мысль повествования.
Я долго не мог напечатать эту вещь ни в одном журнале. Из «Нового мира» вернули с внутренней рецензией, в которой было сказано: «… Автор посягает на дружбу народов, делая отрицательным героем коренного жителя Прибалтики». А главный редактор журнала «Дружба народов» Баруздин пожалел меня: «Бесконечно жаль автора, затратившего столько сил и таланта на повесть, которая нигде и никогда не будет напечатана». В «Знамени» Вадим Кожевников по-военному точно отчеканил: «„Пятой колонне“ на наших страницах нет места!». У «Студенческого меридиана» — был такой литературный журнал — из-за попытки напечатать повесть случились весьма серьёзные неприятности. Зав отделом литературы, тогда молодой писатель, а ныне, к сожалению, уже покойный Анатолий Афанасьев лишился работы. Этим же пригрозили «инстанции» тогдашнему главному «Авроры» Глебу Горышину. Редактор отдела «Октября» Н. Крючкова поступила мудрее: прочитав повесть, отправила её… в КГБ. А вот руководивший «Нашим современником» Сергей Викулов, добрый мой приятель, весьма высоко оценив повесть, искренне сказал мне: «Что тебе стоит, Юра, из этого Юстаса сделать русского. Напечатаем мгновенно!».
Я и сам понимал это. Определённым силам, уже тогда державшим лапу на горле России и во многом выстраивавшим «литературную политику», необходимо было, чтобы русские писатели всячески «опускали» образ русского человека. Громадный успех одного из самых известных русских писателей возник по такому заказу, скорее всего не осмысленному им (молод был), но талантливо исполненному. Я не пошёл на это. А Сергей облегчённо вздохнул.
И всё-таки повесть была напечатана издательством «Современник» в 1981 году в книге «Охота на лося» и переиздана там же в 1986 году. Эту книгу я подарил Георгию Васильевичу.
Я спросил, почему он считает, что мысль «о добре и зле» — одна из важных для нас, русских.
— Важна она, по-моему, не только для нас, но и вообще для людей, — сказал я.
— «Вообще» людей не бывает, — ответил сурово. — Бог создал человека по образу и подобию своему, но многоплеменным. По гениальному промыслу Творца из одного корня выросло Древо жизни, каждая ветвь которого нужна и необходима, каждая выполняет особую волю Бога. Об этом обязано помнить любое племя, любая нация. Сие суть! И превращать промысел Божий «без Россий и Латвий в человечье общежитье», как того хотели коммунисты, либо в мировое стадо, только жующее и жрущее, как хотят этого нынешние «демобесы», не только непотребно, но и преступно.
— Для русской нации понятие Добра — главное в мироощущении. И оно многоподробно для нас. В нём и справедливость, и совесть, и стыд, и праведный труд. Ни у одного народа нет понятия праведности труда. У нас человек обязан не просто трудиться, но «праведно трудиться». На этом воспитаны прежние поколения. — Он довольно долго молчал, а потом продолжил: — Мой друг Станислав Куняев, с которым вы тоже дружны, сказал в ранних своих стихах, что «Добро должно быть с кулаками». Это не совсем так, даже совсем не так. Что же это за добро, которое защищает себя кулаком? Добро должно быть с памятью. А если есть память у Добра, то, будьте уверены, кулаки для защиты его найдутся. Если мы с трудом, но сохраняем всё-таки память крови, то память Добра потеряна…
