Желая не отставать от глазуновцев, я потянулся к книгам по истории России, принял решение креститься, стал изучать Новый завет, философию. Вместе с Игорем и его петербургскими друзьями побывал в Старой Ладоге, зачарованно трогал руками фрески двенадцатого века в Георгиевском соборе, блаженно подставлял лицо ветру, вглядываясь туда, где за курганы катила мощные валы река, принесшая в нашу землю струги внуков Гостомысла.
Теперь, спустя годы, я уверен, что тогда не просто стихийно тянулся к истокам, а готовился к встрече с Глазуновым, смутно предчувствовал его истинную сущность, предполагал в нем то, что сам искал.
Первый раз в жизни я увидел Илью Сергеевича в Ленинграде летом 1981 года, после окончания предпоследнего, третьего, курса училища. В десять часов утра, размахивая ученическим билетом, я, вместе с рокочущей лавиной жаждущих встречи с прекрасным, вломился в Эрмитаж. Следуя совету Наскалова, не устремился со всеми к парадной лестнице, а сразу свернул направо и поспешил к лестнице Государственного Совета — так путь к фламандцам заметно сокращался. Добрался к ним первым из посетителей. Мигом отыскал среди нескольких фигур копирующих своего друга. Его знакомый черный чуб напряженно подрагивал, и казалось, что Игорь, подавшись вперед всем корпусом, находился внутри холста.
— Привет, — рассеянно и не сразу обрадовавшись, сказал он мне на мое горячее «Здорово, старик!» — Что? Уже?
— Ты же показать и рассказать обещал, — занастырничал я.
— Ладно, смотри. — И Игорь сложил кисти в этюдник. — Это — «Статуя Цереры». Одна из живописных вершин Рубенса. Гляди! В такой маленькой работе все есть: и тело, и скульптура, и зелень, и фрукты. Это, брат, настоящее мастерство. Тут его принцип — как на ладони. Видишь, как он трактует форму? Три кита: тень, свет и связующий их полутон. Вот этот, голубоватый. Начинал просто — доска, имприматура золотисто-умбристая, среднего тона. Потом горячей темно-коричневой краской нанес рисунок. Затем все тени раскрыл широко, но в тоне очень точно. А напоследок — проработка формы в цветах. Без переделок. Сразу. Причем, заметь — никакой тайны. Видно, как все сделано. Недаром из его школы вышли гиганты: Иордане, Снейдерс, Ван Дейк. В дальнейшем и наши все на нем учились — от Иванова и Брюллова до Врубеля раннего…
— Класс! — Восхищенно разглядывал я мастерскую копию Игоря.
— Трудно, черт! Он-то скоро писал, а я бьюсь вот уже месяц почти… Но нам, кажется, пора! Сейчас сметут…
Помогая друг другу, мы стали поспешно сворачивать хозяйство, подхватили его и побежали в сторону итальянских кабинетов. По дороге Игорь объяснил, что кабинеты сейчас для публики закрыты и почти все глазуновцы «ведут» там по второй копии вплоть до самого вечера.
Мимо бабульки, бдительно сидящей в проходе на стуле, я прошмыгнул как свой — тащил копию Наскалова. Внезапно к нам сзади подлетел Алексей Солдатов, сокурсник Игоря, взволнованно выпалил:
— Шеф здесь!
— Жди меня, — засуетился Игорь. — Не теряй из виду. Если потеряешь, встречаемся в общаге на канале Грибоедова в пять часов…
Я отошел к окну и стал дожидаться Глазунова. Не хотелось упустить возможность встретиться с ним лицом к лицу
Вдруг в зале, уже давно заполненном посетителями, показались глазуновцы. Впереди шли двое мужчин: один — высокий, с вытянутым лицом (как я узнал позже, профессор из Репинки Михаил Михайлович Девятой), другой — Глазунов. Я скорее не узнал, а именно почувствовал — это он.
Неожиданно Глазунов застыл перед «Петром и Павлом» Эль Греко. Все остановились, сбившись в кучку, напружинились, вытянув шеи, готовые внимать каждому звуку.
— Вот, дорогие друзья! О чем говорили! Основные точки. Здесь, — схватил себя за лоб Глазунов. — Здесь, — ткнул пальцами в скуловые косточки. — Яйцо, — обвел ладонью вокруг рта. — И два гвоздя, — указал на глаза. — Глядите, как у Павла, тире Савла, великолепно, мощно выявлено! Но это не сухая схема, здесь — принцип, идея построения головы. Ведь голову можно отрубить, а идея головы останется… Платон! Верно?..
Я топтался в каких-нибудь трех метрах от Глазунова. Илья Сергеевич скользнул по мне взглядом и тут же грозно рыкнул назойливому дядечке из толпы, втиснувшемуся к студентам:
— У нас не лекция и не экскурсия!
Только тут я заметил, что вблизи Глазунов выглядит издерганным и измотанным, и, не желая попасть под его гнев, остался на месте, когда все прошли за ним в закрытые залы смотреть копии.
Да… Мало было выдержать экзамен в Суриковский. Главным и в тысячу раз более трудным экзаменом для меня была приближающаяся встреча с Глазуновым, показ ему моих работ, когда, возможно, придется отвечать на его острые вопросы. Интуиция рисовала мне Глазунова не только как фигуру огромного значения для России, но и как глубоко родственную мне натуру, к которой меня тянуло точно магнитом. И я страшно боялся, что он не захочет тратить на меня свое драгоценное время, знал, что не переживу, если он меня к себе не допустит, заранее признавая окончательность его оценки, причем не только моих способностей к искусству, но и самой русскости моей, того, истинно ли я люблю Россию, или же фальшивлю тут в чем-то. Роковая встреча близилась. В томительном ожидании ее все во мне дрожало, словно встревоженная струна.
На всю жизнь запомнился жаркий майский день 1982 года, когда Серега Поляков и Игорь Наскалов помогли мне дотащить до института вязанку моих работ, отобранных с их участием. Мы быстро расставили холстики и рисунки в коридоре от окна до двери в Мастерскую портрета. Наконец, в глубине коридора появился Глазунов. Илья Сергеевич стремительно подошел, издали оценил ситуацию, вместил в нее разом и меня, и Полякова с Наскаловым, и мои картинки.
— Все вижу, — сказал теплым, но усталым голосом. — Здравствуйте, дорогие друзья. Сейчас приду…
И скрылся в дверях мастерской.
Прикуривая сигареты одну от другой, я с ужасом находил все новые и новые огрехи в своих работах. Сможет ли Глазунов в том, на что я сейчас способен, увидеть то, что я намереваюсь суметь сделать в будущем? Сердце бешено колотилось…
Как выстрел, неожиданно, прозвучал голос Глазунова:
— Давайте знакомиться.
— Михаил Шаньков. — Я скользнул вспотевшей от волнения рукой по его крепкой ладони. Сразу, понятно, переконфузился, но Глазунов, казалось, не замечал моего взбудораженного состояния, и это успокаивало.
— Откуда приехали?
— Из Самары. С Волги.
— Знаю. Хорошо. Сейчас где учитесь?
Я назвал свое революционное училище.
— А это что у вас? Кажется, Куликово поле? — закуривая, спросил Глазунов.
— Да, — сипло ответил я.
— Вы были там?
— К сожалению…
— Надо побывать. Что же вы, беретесь за такую сложную тему, а поля не видели? Это сразу чувствуется…
Глазунов в быстром темпе продвигался от холста к холсту.
— Копию где делали? — остановился он у «Фанни Персиани» Брюллова.
— В музее Академии.
Приблизившись к портрету мамы с вязанием, немного оживился.
— Видно — урок мастера не пропал даром… Рудольф! — позвал он, заглянув в мастерскую.
Появился высокий, прямой, с редеющей шевелюрой над породистым интеллигентным лицом человек. Я уже был наслышан о нем от друзей — помощник Глазунова, бывший однокашник по репинскому институту Рудольф Францевич Карклин.
— Вот погляди. Наш человек, а? — на лице Глазунова блуждала одобрительная улыбка. — Ваш друг? — обратился он к Наскалову с Поляковым.
Те закивали утвердительно, причем мне показалось, что голова у Полякова сейчас оторвется.
— С рисунком слабовато, — деликатно заметил Карклин. — Отсутствует пространство. Везде вы берете фигуру и словно ножницами ее вырезаете по контуру. Фон не работает…
— Где Игорь? — повернулся Глазунов. — Игорек, берите шефство. Надо объяснить, что это, как это, — нагнувшись к моему рисунку, Илья Сергеевич ткнул пальцем в два места на листе, а потом затыкал пальцем дальше, приговаривая после каждого тычка: «Это — как это…» Когда разогнулся, снова повторил: — Показать! — провел в воздухе рукой, имитирующей работу карандашом. — А то его с таким рисунком не возьмут в институт. Пусть ходит к вам вечерами… Ну что ж, — обратился вдруг Илья Сергеевич ко мне. — Заканчивайте училище, мы вас ждем…
Он снова пожал мне руку, которую я на этот раз успел вытереть платком, и они с Рудольфом Францевичем направились по коридору к мастерской, на ходу обсуждая какие-то свои дела.
Поляков пихнул меня плечом и вернул к жизни:
— Глазунов хорошо тебя встретил…
— Спасибо, мужики, — заулыбался я.
К метро шел не чуя ног, забыв о тяжести холстов в руке. Глазунов не оттолкнул. Выдержан первый и, пожалуй, самый главный экзамен.
