детским хором — я такие любила, потому что сама пела в хоре у нас в музыкалке. В основном, конечно, мы смеялись, щипались и получали люлей от Татьяны Ивановны, нашей хорички, но и пели иногда очень даже.
Песня закончилась, и блинами уже так классно пахло. Интересно, не забыли ли родители купить сгущенку? На моем кнопочном телефончике было восемь пропущенных от папы. Папа опять прикалывается и играет в рацию?
Я открыла дверь, подпрыгивая, прошла по коридору и увидела маму на кухне.
Мама пыталась жевать блины.
«Почему пыталась? Мама же их обожает», — подумала я и тут остановилась.
Под левым глазом мамы был синяк — совсем синий.
«Не зеленый — то есть не получила опять случайно смычком от дурака-контрабасиста. Почему синий?»— соображала я, а потом посмотрела ниже.
С маминым ртом что-то случилось: жевала она им только в правую сторону, а на подбородке был еще синяк. Вдруг я поняла: мама не жевала блины, мама просто пыталась подвигать ртом.
«Мам, ты что делаешь?» — я спросила, всё ещё пытаясь ничего не понять.
Мама попробовала улыбнуться, но тут я увидела, что у нее нет зуба. Во рту показалась кровь, и я все-таки все поняла.
Дальше помнила плохо: кажется, с ревом сорвалась к маме, кажется, она заревела в ответ, кажется, я ее обнимала за голову, как она меня обычно, кажется, никаких блинов и не было и мне все показалось, кажется (точно), папы не было, кажется, я схватила нож и стала кричать, что защищу ее от злодеев, кажется, мама говорила мне, что бывает, что люди теряются, особенно мужчины и «особенно мужчины в браке с детьми и некрасивыми грымзами-дурами», кажется, «наверное, мы с папой больше не вместе, но, котенок, тут я ничего не могу обещать», кажется, я убежала звонить папе и умоляла его прийти обратно, но он только повторял, что очень любит меня и не выдерживает груза ответственности, и не отвечал,
кажется,
я их прослушала этой дурацкой песней. Не защитила маму, не остановила и не отговорила папу.
Мама сказала, что поздно и пора спать, что-то накапала в стакан воды и дала мне выпить. Вода была травяной и горькой, но слезы хорошо сглатывались и я переставала рыдать. Потом мама погнала меня в ванную.
Я включала то горячую, то холодную воду — проверяла, могу ли ее менять. Намылилась «Маленькой принцессой» без мочалки: все равно никто проверял. А потом застыла: меня же всегда вынимал из ванны папа. Кидал на меня полотенце и с хохотом тер так, что я уже в улыбке кричала: «Папа, ну хватит, слишком сильно!»
Я высунула мокрую пятку на пол и попыталась дотянуться до полотенца, но не получилось. Пришлось мокрой, на цыпочках идти до крючков с полотенцами. Я посмотрела на запотевшее зеркало, и тут мне пришла идея.
Дело в том, что зеркало в нашей квартире было холстом, культурной точкой дома. После моего вечернего душа мы с родителями рисовали на нем зверей, писали друг другу письма, и, даже когда зеркало становилось вновь обычным, в следующий прием душа наши секретные письмена оставались.
«Мам, я хочу, чтобы мы были вместе и чтобы вы друг друга любили. Я вас очень люблю. Папа, возвращайся, помиритесь с мамой. Я не хочу без вас»
Я надеялась, что мама увидит письмо только утром, когда пойдет в душ перед работой, но как назло она зашла меня проверить. Мама закатила глаза, стерла мои слова и за плечо повела в детскую.
Я не вытерлась до конца, простынка промокла, было холодно — как когда у меня была температура 39,5 и родители обтирали меня водкой и не разрешали укрыться.
Чуть повыше живота, посередине, ужасно жгло и болело, но глаза уже закрывались.
«Я что-нибудь точно сделаю и все исправлю», — подумала я и отрубилась.
Так прошел последний мой, уже только наполовину детский день.
Когда спиной чувствуешь: жарко
5 класс, целый год
Самым моим любимым временем были те две секунды, когда я просыпалась и еще ничего не помнила. Горели ли фонари под снегопадом или майский рассвет, дуло из-под балкона или мокрел лоб от жары — не так важно.
Самым моим нелюбимым временем были те две секунды, в которые я зачем-то силилась вспомнить, кто я, а потом ругала себя за это.
«Маша, ну зачем ты вспомнила? Ну не помни ничего в следующий раз хотя бы на две секунды позже» — шипела на себя я.
В пятом классе началось оно. Я боялась стоять не спиной к стенке и вместе с этим хотела стоять подольше. Пашу я узнавала по жару сзади. Он хлопал меня по заднице, я по-дурацки смеялась, а потом пугалась, как будто чувствовала что-то неладное, неправильное.
Ева ничего не говорила, только брала меня под руку, и мы уходили. Я вертела головой, чтобы увидеть Пашу, но его в коридоре всегда и не было после этого.
Мама теперь разрешала каждый день самой идти домой. Ева провожала меня, а через полчаса мы созванивались по домашнему телефону. Я рассказывала о бабушке, о пианино, но никогда не говорила о Лесе: слишком выразительно Ева молчала и могла не понять. А терять Еву я не хотела.
Однажды в конце учебного года она вдруг сказала: «Знаешь что? Я научу тебя стервологии — как быть стервой. В сентябре расскажу»
Ева бросила трубку, а я думала: «Быть стервой — это как? Носить каблуки и цокать жвачкой на уроках?»
6 класс, начало учебного года
Сентября я ждала все три месяца. Открывала мамины журналы для женщин и смотрела статьи о том, как сбросить три килограмма за три дня. На картинках загорелые девушки (как я уже через несколько лет поняла, с загаром из солярия) втягивали живот и выпячивали попу.
В школе я поделилась с Евой открытиями, но та сказала: «Нет, сейчас покажу. Подожди»
Мимо меня традиционно прошел Паша и собрался что-то сказать, но Ева вдруг повысила голос и выпалила: «Рот свой будешь у стоматолога открывать!»
Это было первое долгое предложение у Евы за все шесть лет в школе, не между нами. Паша только уставился на нас, а потом развернулся и зашептался с друзьями.
На секретном листочке под диктовку Евы я записывала: «Один. Еще один гудок с твоей платформы и твой зубной состав тронется. Два. Чао, персик — дозревай! Три. Засохни, гербарий!»
Прозвенел
