слушают классику».
О Паше говорить было запрещено. На переменах Ева раскидывала мне руны с советами на день, но про себя я задавала вопрос: как же он относится ко мне. Ева не слышала меня, как штурман может не слышать матросов, и потому не ругалась.
Ругалась она только когда я совсем уходила за стекло, подальше ото всех и от нее в особенности. Было поздно не становиться стервой, и Еве не нравилось, что она не может вытащить меня из моего же мира.
8 класс, зимние выходные
Была суббота. Мне сказали раскрыть ноги бабочкой — я и раскрыла. Полная женщина с лицом раскулаченной крестьянки (мы как-то на истории прошли эту тему, поэтому я могла щеголять такими сравнениями) наматывала на деревянную лопатку сахарную пасту.
Год назад я разрыдалась, пройдясь один раз по голени эпилятором. Теперь за тремя тонкими фиолетовыми ширмами меня лишали остатков детства.
После шугаринга глубокого бикини я ковыляла до следующего салона. Кусочки пасты на внутренней стороне бедер под платьем слипались друг с другом.
«Ну эта точно девственница», — комментировали парни, сидя на перилах. Все мужчины для меня были большими — даже маленькие и какие-то мелкие, малодушные. Я похолодела и ускорила шаг.
Девственница — значит, есть что отнимать. И у меня непременно заберут: потому что так надо.
На первую в жизни коррекцию бровей меня повела по салонным закоулкам 50-летняя дама с такими бровями, что я почти передумала, но отказываться было неловко. Брови у нее были нарисованные и черные, и волос на них не было, потому что все волосы, видимо, перепрыгнули ей на голову: нарощенные, будто с парика, они были ей по копчик. Зачем мне все это?
Во вторник меня вдруг обнял Паша, поприветствовал перед географией. Я ощутила, как легкие как-то странно вобрали себя в воздух и куда-то полетели. Хотелось, чтобы меня так обнимал парень еще, и еще, и еще. Почему — я не совсем понимала. Только вот за 2 секундочки до соприкосновения обдавало потом, пересыхало во рту и хотелось поскорее спрятаться, но это пустяки.
«Я ее за складки держу, смотрите!» — загоготал Паша.
После того объятия вечером я долго смотрела на себя. Мама сказала, что я пополнела, и ляжки казались бесконечными. В школе Настя дразнила за широкие брови, срастающиеся на переносице, и называла орангутангом: дело в том, что ноги я брить боялась (волосы вырастут жесткие и черные!), эпилятором было больно, а на шугаринг идти вообще было страшно. Прыщи не собирались уходить с моего четырнадцатилетнего лба, и хотелось плакать оттого, какая я уродливая.
Мама иногда в сердцах говорила: «Ты такая же упрямая, как твой отец» Вот я и решила во что бы то ни стало стать красивой. Отважно пойти на шугаринг, брови и без лишнего трепета удалить все родные, но ненужные волосы.
После бровей была чистка. Косметолог сказала, что ни разу не видела такого запущенного лица. Меня это не удивило, только убедило: значит, я дефектная. Значит, все-таки отличаюсь.
Я купила скраб, гель для лица и маску — три в одном — в хозяйственном магазине. Нашла в паблике «40 кг» секретные рецепты похудательных напитков: спустя несколько лет я поняла, что это были опасные мочегонные коктейли — выпить кефир с кипятком, корицей и имбирем. А еще я решила, что теперь вместо двух половников бульона буду наливать один, вместо целой котлеты есть четверть, а вместо трех ложек с фасолью в сметане одну. А потом день на гречке.
Корицу я не могла добавлять ещё пять лет. Кефир пила морщась. Имбирь ненавижу навсегда. Гречку в целом не ем.
С папой я виделась раз в несколько месяцев. Он почти не писал, но, когда мы встречались, изо всех сил обнимал, желая по-отечески впитать меня, и явно скучал. Говорил, что я похожа на маму — такая же красивая, и давал поговорить с ней по телефону. На телефоне было написано совсем не «Мама».
За неделю я сбросила заветные три килограмма, а на следующей набрала сразу четыре. После каждого приема неправильной еды я старалась исправить ситуацию пятью стаканами воды и после лежала, не в силах встать. Кожа стала только хуже. Зубы ощущались совсем хрупкими.
Когда я видела на весах 60.2 килограмма, а не 59.7, все горело, тлело и рушилось внутри, а ребенок в том горящем домишке давно лежал окоченелый, обугленный и совсем мертвый.
Ребенка больше не было. Папы рядом тоже.
На их развод я совсем не могла повлиять. Зато сделать так, чтобы все парни за мной бегали, а потом обнимали, могла.
Папа обнимал меня. Мне хотелось убежать и хотелось остаться с ним подольше.
«Что-то ты поднабрала», — говорил папа.
8 класс, вечер после экзекуций красоты и папы
Я уже засыпала, но закрытыми глазами увидела, что разум тянет меня куда-то в майскую прохладу, и все поняла.
Меня ждало дерево — совсем неидеальное, но самое красивое в мире. Тут я подумала: «А надо было мне все это? Эти брови и шугаринги?»
За деревом светился папа и вдруг повернулся ко мне лицом — впервые. Папа улыбался, расставив руки. Я подумала, что слишком уж большая, но решилась и повисла на нем.
«Так ты красивая — всегда была красивой», — папа вдруг сказал что-то. Я, конечно, заревела.
Тут я полетела куда-то наверх, папа остался у дерева. Небо из золотого превратилось в космическое, и я уснула.
В ту ночь никаких снов и не нужно было.
8 класс, наутро
Встала я чуть опухшая после предсонных слез. Ноги пока казались неидеальными, животик оставался. Лес хотел что-то сказать, но я не могла пробиться к главной Его мысли.
Я надела бюстгальтер с пуш-апом: его мне случайно купила мама, не посмотрев, а застегнуть его на себе раньше было боязно. Влезла в телесные колготки, несмотря на морозное утро. Запасной неиспользованной щеткой для зубов расчесала брови.
В школе класс замер. Паша глядел куда-то над животом, Настя долго смотрела на брови. Ева неслышно помахала руками, как машет хореограф танцовщице.
Я прошла и даже не подпрыгивала, не стучала пальцами по бедрам. Никто не снимал на телефон, и в тот день никто ничего мне не сказал.
Я, кажется, стала стервой, а стекло стало толще: новый образ, новая броня.
Так прошел остаток 8 класса.
Болото, кикиморы, болотный царь
9 класс, первые полгода
