вновь даю волю словам: – Всё, абсолютно всё могло быть иначе, не испугайся я на дурацкой физике сесть рядом с Савой, но я струсила. Понимаешь? Ветров впустил меня в свой мир, а я его предала, пошла на поводу дурацких страхов. Я слабачка!
Не спешу открывать глаза: так проще, так можно не бояться, что тебя осудят.
– Ты бы не закурил, папа.
Слышу, как отец отходит от подоконника.
– Ветров не оказался бы сейчас за решёткой, а я не стояла перед тобой с разбитым лицом и сердцем.
Корю себя за слабость, за чёртову зависимость от мнения окружающих. К чему всё это меня привело?
– Иди ко мне, – отец раскрывает объятия, такие нужные, до дрожи необходимые в этот трудный для нас обоих момент, и притягивает меня к своей груди. – Не вини себя, дочь. Людям свойственно выбирать неверный путь. Ошибаться. Раскаиваться. Пытаться всё исправить, а потом снова наступать на те же грабли. Это жизнь.
– Я очень боюсь, что на меня начнут показывать пальцем, – носом тычусь в пропахший дорогим табаком пиджак отца. – Не выдержу издевательских смешков в спину. Сомневаюсь, что сдюжу противостоять наглости Булатова. Сломаюсь. Опозорю себя, тебя, маму и самое страшное, что впустую.
Голос дрожит и срывается в шёпот. Непослушными пальцами цепляясь за мощные плечи, надеюсь найти ответы.
– Я тебя понимаю, дочь, – колючим подбородком отец спутывает мои волосы. – Как и не могу пообещать, что будет иначе. Поэтому и ни на чём не настаиваю.
– Но если я снова пойду на поводу своих страхов, то потеряю Ветрова навсегда.
– Первая любовь редко бывает счастливой, дочка, – усмехается отец. – Ты так и так его потеряешь.
– Я не об этом, – еле сдерживаю себя, чтобы не начать спор. Это всё потом. Сейчас важнее другое. – Если я промолчу, Саву отправят в колонию.
– В любом случае я сделаю всё, чтобы этого не случилось, – уверенно отрезает старик, а я до одури хочу ему верить. А ещё понимаю, что и сама готова на всё. Пусть дрожат коленки, а будущее кажется непроглядно мерзким, все вместе мы справимся. Обязательно!
– Я тоже, пап, – всё сильнее прижимаюсь к родному теплу. Выбор сделан, но как же сложно его озвучить. – Я согласна. Пресса, медики, Булатов – что угодно.
– Я в тебе не сомневался, – моего лба касаются тёплые губы, а в отцовском голосе слышны нотки облегчения. Неужели судьба Савы заботит папу сильнее моей, да что там, сильнее собственной репутации?
– А если у нас не получится? – осторожно забегаю вперёд.
– Всё может быть, Марьяна, – отец отстраняется и тяжело вздыхает. – Есть вещи, которые от нас не зависят. Но поверь, я приложу максимум усилий, подниму на ноги всех, кого знаю, чтобы Савелий вернулся к нормальной жизни.
– Зачем тебе это? – отец никогда не был сентиментальным, да и Сава нам даже не родственник – так обычный детдомовец.
Папа хмурится и снова направляется к окну. Молчит. Достаёт очередную сигарету и нервно щёлкает зажигалкой.
– Почему вы с мамой забрали Саву из интерната только сейчас? – в голове ураганом проносятся вопросы. Мне не показалось: отец переживает за Ветрова больше, чем когда-либо беспокоился за меня.
– Раньше мы не подозревали, что он там, – кольца едкого дыма бесследно растворяются в воздухе, отравляя своей вонью всё вокруг. – Ирина случайно нашла Савелия в детском доме.
– Хочешь сказать, что ты не знал о пожаре, о смерти его родителей? Вы же были друзьями, как такое возможно?
– Знал, – глухо отвечает отец, выпуская новую порцию яда в воздух.
– Тогда почему ты не озаботился судьбой парня сразу? – голова идёт кру́гом. Понимаю, что сейчас не время для разговоров, что на счету каждая секунда, но неуёмное любопытство раздирает душу, а внезапно озарившее разум прозрение рвётся на волю: – Папа, если бы Сава попал к нам в свои двенадцать, сейчас ничего этого не случилось. Он был бы нормальным, папа!
– Не выдумывай, дочь, – рявкает отец, словно я наступила ему на любимую мозоль. – Савелий и так нормальный.
Отец яростно тушит окурок и, опустив голову вниз, неподвижно рассматривает собственные тапки.
– Как можно быть настолько слепым? – смахиваю надоевшие слёзы. – Ветров же весь переломанный. Никому не верит. Никого к себе не подпускает. Он как ёжик колючий прячется от этого мира под маской жестокости и равнодушия, под бронёй из своих татуировок. Эта чёртова жизнь прошлась по нему вагоном, доверху гружённым металлом. Саве больно! Ему постоянно больно! А ты говоришь «нормальный»?
– Я не знал, Марьяна! – гремит отец.
Широкой ладонью он раздражённо трёт лоб. Глаза зажмурены. Каждая мышца на лице напряжена.
– Не знал!
– Можно было догадаться! – позволяю себе повысить голос. Сейчас мы оба на нервах, но в отличие от меня отец знает правду. – Ты мог навести справки. В конце концов, связаться с его бабушкой. Но ты даже не попытался его найти! Пять лет ада – вот цена твоего равнодушия!
– Хватит, Марьяна! – разъярённым львом подлетает ко мне отец. Взгляд обезумевший, волосы на голове стоят дыбом. Ещё мгновение, и новая пощёчина не заставит себя долго ждать. Плевать! Теперь знаю, что душа болит куда сильнее тела.
– Я был уверен, что Савелий погиб в ту ночь вместе с родителями, понимаешь? – едва сдерживая свой пыл, дребезжит отец. – Мне сказали, что в пожаре никто не выжил. Никто!
– Ветрова в ту ночь не было дома, – качаю головой, невольно окунаясь в воспоминания пятилетней давности. Кто бы мог подумать, что детская игра и нелепое стечение обстоятельств спасут Саве жизнь.
– Теперь я знаю, поэтому парень здесь, поэтому я в ответе за него, – поджав губы, отец пристально смотрит на мою разбитую щеку. – И за тебя тоже.
– Ладно, – несмело киваю. – Прости.
– Если вопросов больше нет, то нам пора ехать, – моментально берёт себя в руки папа и подталкивает меня к прихожей.
– Ладно, – снова киваю и, сунув голые пятки в кроссовки, послушно отправляюсь в больницу.
Неудобные вопросы. Неприятные процедуры.
Несколько часов под пристальным надзором отца, шурша бахилами, хожу из одного кабинета больницы в другой. Анализы, осмотры, протоколы, фотоснимки. Стараюсь не замечать
