1. Кратер Ниобид. Сторона А: Гибель Ниобид. Ок. 460 г. до н. э. Фрагмент. Париж, Лувр.
Естественной грацией и сложным трехчетвертным поворотом выделяется поза сидящего на пригорке юноши. Он напоминает исследователям описанного Павсанием Гектора из композиции Полигнота в Дельфах: «Гектор сидит, обхватив обеими руками левое колено в скорбной позе».[13]
На другой стороне кратера изображена участь детей Ниобы. Эта фиванская царица хвасталась перед богиней Лето тем, что у нее много прекрасных детей, в то время как у Лето всего двое. Эти последние – Аполлон и Артемида – отомстили за мать, расстреляв детей Ниобы из луков. Невинные мальчики и девочки мечутся и с тихой, бессильной покорностью падают на землю умирая. На фоне олимпийской стати и удали богов, выведенных в канонически ясных и энергичных позах, ужас происходящего проступает в самой прихотливости рисунка хрупких детских фигур и их неловких поз. Девочка лежит, поджав ноги и далеко выбросив в сторону руку, тонкую и длинную. Мальчик уткнулся лицом в склон холма, чернота которого срезала по краю силуэт его фигуры. Видны лишь пальцы левой руки, цепляющиеся за верхушку холма. Стрела пригвоздила его к земле, пройдя холм насквозь.
Фигура мальчика – пример того, что нарушение телесной целостности, принцип которой был дорог греческому искусству, греческий художник использует как прием изображения тела мертвого, т. е. тела, утратившего свое совершенство.[14] Сокращению, фрагментированию фигур служит не только перекрывание их другими формами, но и подчинение их резким ракурсам. И хотя греческая живопись со времен Полигнота обогащает арсенал искусства сложными, разнообразными ракурсами, в природе ее заложено осторожно-продуманное отношение к ракурсу, угрожающему полноценности тела.
Нельзя не заметить, что хотя Платон уличает в лживом подражании и скульпторов, и живописцев (а также, например, поэтов и софистов), живопись превосходит скульптуру исконной склонностью и возможностями по этой части хотя бы по той причине, что вынуждена трехмерное изображать как двухмерное, сглаживать объемность форм и урезать их ракурсами. В «Государстве» Платон приводит в пример живопись, сравнивая ее с зеркалом: «Это нетрудное дело, и выполняется оно часто и быстро. Если тебе хочется поскорее, возьми зеркало и води им в разные стороны – сейчас же у тебя получится и солнце, и все, что на небе, и земля, и ты сам, и остальные живые существа, а также предметы, растения и все, о чем только что шла речь».[15] В отличие от скульптуры все способна изобразить живопись, включая те природные явления, которые призрачны сами по себе. Но это-то и показывает, по мнению Платона, размах ее обмана и шарлатанства. Ее подражательный порок предстает прямо пропорциональным ее изобразительному могуществу.
Ближе к рубежу V–IV вв. до н. э., уже во времена самого Платона, приобрели популярность художники, названные живописцами теней. Они использовали свето-теневую моделировку для придания большей объемности изображаемым вещам. Среди них были Зевксис с Паррасием, соревновавшиеся в иллюзионистическом мастерстве. Сначала Зевксис отдернул покрывало со своей картины, и на ней предстала гроздь винограда, изображенная так похоже, что птицы слетелись ее клевать. «Теперь ты отдерни покрывало!» – обратился Зевксис к Паррасию. Тут-то и выяснилось, что именно покрывало написано на картине Паррасия, и победа осталась за ним, так как он обманул не птиц, а глаз самого живописца Зевксиса.
Античность любила и передавала через поколения анекдоты о подобных художественных фокусах. В этих анекдотах сквозит неподдельный восторг перед неотличимыми от природы изображениями как перед тем, что стало вдруг и впервые возможным. Это любопытные свидетельства ожиданий, реакций и риторики ранней зрительской аудитории. Но на них не стоит полагаться как на свидетельства о самом искусстве. Сохранившиеся произведения V в. до н. э. в их сравнении с произведениями VI в. до н. э. демонстрируют, без преувеличения, поразительный взлет художественного правдоподобия, но ни в одном из этих произведений осуждаемый Платоном иллюзионизм не превращается в единственную или главную задачу искусства. И ни одно из них не обманывает глаз.
Величие богов, изваянных Фидием, ввергало в трепет. Неземная красота людей, изображенных Зевксисом, восхищала.
Немиметические образы. Кое-где в своих текстах Платон как будто допускает, что изобразительное искусство может возвыситься над подражанием и создавать идеальные образы. В «Государстве» он сравнивает свой проект идеального государства с творением художника, который «рисует как выглядел бы самый красивый человек, и это достаточно выражено на картине, хотя и не в состоянии доказать, что такой человек может существовать на самом деле».[16] Однако в этих словах нет утверждения, что и этот художник существует на самом деле. Художник уподоблен философу, разум которого способен постигать идеи. Но в отличие от философа художник работает со зримыми образами и с живописным материалом. И вопрос о том, как в этих образах и материале будут переданы невидимые, бестелесные идеи, остается открытым.
В приведенной цитате Платон описывает искусство, которое Аристотель включит в область миметического. Но для Платона мимесис, основанный на внешнем восприятии вещей, на создании образов, манящих и волнующих человеческие чувства, остается несовместим со строгой, холодной работой разума, которой требует постижение идей.
Аристотель об идеях и мимесисе. В отличие от Платона Аристотель (384–322 гг. до н. э.) мыслит идеи существующими внутри вещей и явлений, а не над ними. Эти внутренние идеи Аристотель называет формами. Для искусства из этого следует, что, подражая природе, оно в принципе способно раскрывать и идеи (формы), в ней заключенные, что мимесис совместим с созданием идеальных образов. В таких образах достигают прояснения и полноты и чувственные, и идеальные качества вещей, связанные взаимным усилением.
Хотя Аристотель в своих текстах обнаруживает к живописи и скульптуре больше чувствительности, чем Платон, среди искусств собственно изобразительные его, как и Платона, интересуют в последнюю очередь.
В «Поэтике», трактате, посвященном поэтическому искусству, где о живописи упомянуто лишь мельком, Аристотель рассуждает не только о предметах мимесиса, но также о его средствах и способах. Он пишет: «таковы-то эти три различия…: чем [подражать], чему и как».[17] «Чем» – это выразительные и изобразительные средства. Средствами музыки являются гармония и ритм, поэзии – метрически организованное слово, прозы – «голое слово»; живописи – линии, краски. «Как» – это совокупность творческих принципов, правил и приемов, творческий метод, способ.
Предметы подражания Аристотель делит на три типа: «так как поэт есть подражатель (подобно живописцу или иному делателю изображений), то он всегда неизбежно должен подражать одному из трех: или тому, как было и есть; или тому, как говорится и кажется; или тому, как должно быть».[18]
Внешне эта классификация сходна с той, которую предложил Платон, но по существу – только в одном пункте: искусство, изображающее вещи такими, какие они есть, Платон называл искусством, творящим честные подобия.
Искусство, изображающее вещи, какими они должны быть, т. е. создающее идеальные образы, Платон в отличие от Аристотеля противопоставлял миметическому.
Искусство, изображающее вещи, какими они кажутся, Платон называл искусством, создающим призраков, фантазии, и осуждал больше всего. Аристотель же, напротив, признает за ним богатый потенциал. Предметный состав такого искусства он трактует широко и сложно. Сюда относятся и вещи, как о них говорят, сюда тяготеют и вещи, как о них думают, т. е. вещи, воспринимаемые не только чувствами, но и разумом, а также и вовсе вымышленные. Более того, образы, прихотливо передающие реальное или сочиняющие несуществующее, сближаются с образами, превосходящими действительность, идеальными, на тех основаниях, что и те, и другие представляют невозможное. То, что для Платона было презренной, пустой и лживой фантазией, у Аристотеля получает шанс соединиться с возвышенным воображением.
Подвижность этой предметной классификации искусства вызвана тем, что для Аристотеля в отличие от Платона качество художественного произведения не определяется качествами изображаемого предмета.
Убедительное подражание невозможному. Рогатая лань. В «Поэтике» Аристотель несколько раз повторяет, что в искусстве «предпочти тельнее невозможное, но убедительное возможному, но неубедительному». «В самом деле, ошибка меньше, если поэт не знал, что лань не имеет рогов, чем если он опишет ее неподражательно».[19] Выбор неправильного предмета для подражания (рогатой лани или «коня, вскинувшего сразу обе правые ноги»[20]) – это ошибка, не затрагивающая существа искусства. А неправдоподобная и неубедительная трактовка правильного предмета – это серьезная неудача искусства, затрагивающая его существо. Аристотель как будто допускает, что изображение ложного способно порой передать истинный порядок природы, а изображение действительно существующего порой не способно на это.
