Она покачала головой. Никто не готовил ее к поездке в Нью-Йорк. Она не была готова ни к статуе Свободы, ни к причудам заокеанской публики. Она искренне полагала, что это будут такие же концерты, как дома. Но как она сможет соответствовать тем требованиям, которые здесь к ней предъявляют? Ей придется полностью измениться, чтобы соответствовать тому типу певиц, который здесь пользовался спросом. Затосковав по дому, она закрыла лицо руками.
— Мы сделаем это. Я играю в покер, Эдит, и ставлю стрит-флеш, ты все равно сорвешь банк.
Она слышала его, но не могла поверить в то, что он говорил. В тот момент ей даже не показалось смешным, что он произносил ее имя как «Идисс». Ей просто хотелось плакать и плакать. Она никогда раньше не сдавалась так быстро. Она хотела домой, даже если это означало разрыв контракта!
Через пару дней, которые она провела в ожидании скорою отъезда в Гавр, Клиффорд появился в ее гостиничном номере с газетой под мышкой. Он не нашел времени, чтобы снять шляпу или вынуть сигару изо рта и положить ее в пепельницу.
— Взгляни на это, — проговорил он таким тоном, что она чуть не подскочила от волнения. — Вирджил Томсон написал о тебе в «Нью-Йорк Геральд Трибьюн». Две колонки.
Эдит села за столик у окна, гадая, не является ли шуткой завтрак, который ей подали. Никакой француз не будет есть яйца пашот на булочках, залитых голландским соусом и украшенных ломтиками ветчины. Даже если бы снабжение в Париже было таким же, как до войны, никто — действительно никто! — не вместил бы в себя утром такое сытное блюдо. Она не слушала Клиффорда, а вместо этого, указав пальцем на свою тарелку, спросила:
— Что это?
— Яйца бенедикт[83], — раздалось резко, как выстрел. — Выглядит очень хорошо!
— Возможно. Но на самом деле я хотела всего лишь завтрак, а не обед, — пробормотала она, потянувшись за серебряным кофейником и наливая кофе в чашку. Он был приготовлен из настоящих зерен, но выглядел при этом настолько бледным, что Эдит показалось, будто она видит дно чашки. Горячий напиток удивил ее меньше, чем еда: она уже была знакома с американским кофе. Почему люди, которым не приходилось сталкиваться с нехваткой продуктов питания, варят такой жидкий кофе? Она отпила.
Энтузиазм Клиффорда был почти физически ощутимым. Она наконец сделала ему одолжение и спросила:
— Кто-то что-то написал обо мне?
Её не очень волновала эта статья. Она больше уже не ожидала положительной реакции. Во всяком случае, не от этих невежественных ньюйоркцев.
— Вирджил Томсон, — повторил Клиффорд. — Вы его не знаете? Он композитор и музыкальный критик, жил в Париже до немецкой оккупации.
— Я ведь не знаю всех, кто когда-то жил в Париже. Вы знаете, какой он большой?
— Вы его полюбите, — пообещал Клиффорд и раскрыл газету. — Эта статья по ценности — как несколько тысяч долларов. Мистер Томсон объясняет читателям, что такое французский шансон и кто является его королевой. Он пишет о вашем голосе, внешности, жестах, Эдит. Но самое интересное в конце… подождите… — Он нашел соответствующий пункт и перевел: — Если ей, — он поднял голову, — вам, Эдит…
— Да-да. — Она сделала призывный жест. — Продолжайте.
— Если ей позволят уехать домой после этой незаслуженной неудачи, — продолжал Клиффорд, — то американская публика продемонстрирует свое полное невежество и глупость.
Эдит удивленно присвистнула.
— Гром и молния! И что теперь?
— Вам ни в коем случае нельзя уезжать. Я отправляюсь в самый шикарный ночной клуб Нью-Йорка, куда, однако, ходит самая искушенная публика. Вы получите контракт с «Версалем». Это я обещаю.
Она невольно улыбнулась ему. Ей нравился Клиффорд Фишер. Он был парнем в ее вкусе, как и Лулу. Не из тех, кто у всех подряд вызывает любовь. Тем больше она жалела, что усилия его, скорее всего, напрасны.
Она посмотрела на себя, сидящую в своем старом утреннем халате, и покачала головой.
— Я не хочу носить страусовые перья и блестки.
— После этой статьи, — Клиффорд побарабанил пальцем по газете, — жители Нью-Йорка полюбят ваше маленькое черное платье.
Она подняла брови, а рука невольно метнулась к цепочке с золотым крестиком. Если Клиффорд Фишер уверен в своей правоте, то ей, прежде всего, необходимо найти католическую церковь, чтобы помолиться там.
Прожекторы осветили ее. Эдит на мгновение ослепла, не видя ни помпезного интерьера ночного клуба, ни публики. Все, что находилось за границей яркого света, утопало во тьме. Тем не менее она, конечно, знала об огромных размерах «Версаля», видела на репетициях его великолепие, колонны и золотые лепные украшения, была впечатлена хрустальной люстрой, свисавшей с высокого потолка и достойной покоев Людовика XIV, а также серебряными столовыми приборами на белых льняных скатертях. Впервые за долгое время она настолько нервничала, что не стала наблюдать за приходом гостей из-за кулис.
Поэтому она лишь понаслышке знала, что эти люди в элегантных вечерних платьях, фраках и смокингах были либо представителями высших кругов Восточного побережья, либо звездами Голливуда. Клиффорд сообщил Эдит, что столики зарезервированы Гретой Гарбо, Джин Келли, Чарльзом Бойером и Леной Хорн. Марлен Дитрих попросила разрешения зайти к Эдит в гримерную после выступления.
И вот среди этой роскоши стояла Эдит в простом черном платье. Ее крестик вспыхнул на свету, на лице блестели капли пота, ее губы, накрашенные красной помадой, раскрылись для глубокого вдоха. Заставив себя забыть о том, что ее окружало, она сосредоточилась на своей программе и начала с английской версии «Жизни в розовом цвете»:
Обними меня крепче и крепко держи,
Заклинание, которое ты произнес…
Она была убеждена, что аудитория больше не принимает ее речь за итальянский язык. За две недели до премьеры она регулярно брала уроки английского у некоей мисс Дэвидсон. Она всё выучила, но обнаружила, что это чрезвычайно сложно — изучать язык, который настолько далек от твоего родного. Но теперь она чувствовала себя в безопасности. Ее оставшийся французский акцент звучал даже мило, а произношение было четким и ясным.
Потом она спела другие, уже известные шансоны, затем — песни рабочих, которые не понравились публике на первом концерте. Она не думала о возможной неудаче, просто смотрела вперед и чувствовала себя как когда-то в АВС, когда Раймон Ассо ждал ее за сценой. Сейчас ее ждал Клиффорд Фишер, чтобы увидеть, насколько оправдались его усилия. Ее голос был тверже, лучше натренирован, чем тогда, много лет назад, ее жесты стали более выверенными, но во все времена ее пение исходило прямо из сердца.
Публика разразились бурными аплодисментами. До сцены доносились крики: «Браво!» Кто-то крикнул: «Да здравствует Франция!», и на глаза Эдит навернулись слезы. Она поклонилась, ушла, публика неистовствовала.
Когда она медленным шагом вернулась на сцену, ее попросили спеть на бис. Техник немного приглушил свет прожекторов, так что Эдит смогла увидеть зал. Она недоверчиво смотрела на гостей. Эдит не могла поверить в то, что видела и слышала. Эти вызывающие зависть элегантные люди стояли на стульях и на столах, хлопали в ладоши и дружно выкрикивали название шансона, который они хотели услышать вновь. Прошло некоторое время, прежде чем она поняла: хлопая в такт, зрители скандируют какое-то название, и каждое слово его касается сердца Эдит. Они хотели песню, которая действительно наполняла ее душу. Это была песня ее любви к Иву Монтану — «Жизнь в розовом цвете».
ПОСЛЕСЛОВИЕ
«Нет, я не жалею ни о чем»
Она женщина королевской простоты. Сила, исходящая от ее крошечного тела, помещает всех в царство магии. Жан Кокто об Эдит Пиаф
