учиться, но и применять полученные знания по назначению. Быть частью мира, исследовать его границы и оставить в нем свой след. Эта энергия помогла ей стать лучшей в классе и обещала блестящее будущее в любом университете, который ей понравится.
Но у истории были другие планы для таких людей, как моя мама. Пока бушевала Культурная революция, она оставалась по ту сторону разделявших поколения политиков и общества. Она происходила из семьи, связанной с Гоминьданом, побежденной оппозицией ныне правящей Коммунистической партии Китая, и эта принадлежность обрекла ее на провал задолго до того, как ее собственная политическая идентичность успела созреть.
Как это часто бывает с предрассудками, ее поражение было медленным, невысказанным. Не было ни угрозы насилия или тюремного заключения, ни заговора или скандала, просто статус-кво, который проявлялся в пассивно-агрессивных замечаниях учителей и администраторов, вежливо, но твердо отговаривавших ее, даже на пике ее успеваемости, от поступления в лучшие школы. Их отказ, постоянно присутствующий и удушающий, был болезнью, которая нависла над ее подростковыми и молодыми взрослыми годами, усугубляя чувство обиды моего деда и превращаясь в бремя, которое теперь придется нести и ей. И это огрубило некогда пылкую юность, превратив ее чувство удивления в зеркальное отражение чувства моего отца: такое же любознательное, но лишенное невинности, отточенное до грозного острия. Даже когда она выросла в фотогеничную женщину с ярко выраженными скулами и выразительными глазами, за ее миловидностью скрывался прирожденный отступник, которому суждено было вечно ерзать при мысли об ограничениях или обязательствах приличий.
С годами разочарование моей матери росло, заслоняя эрудицию чем-то более простым и первобытным: желанием сбежать. Оно горело в ней, сжимая ее осанку, делая ее нетерпеливой и медлительной. Как бы она ни представляла себе побег от обстоятельств своей работы, своей страны или даже своего века, она была уверена, что ее судьба ждет где-то в другом месте. А пока она чувствовала себя обреченной на безутешное беспокойство, оттягивая время, пока не откроется путь к какому-то неизвестному горизонту. Она знала, что ждать придется долго.
Понимая, что ее воображение не имеет таких ограничений, она с ранних лет погрузилась в книги. Они стали для нее окном в запредельные места, жизни и времена, и она делилась со мной своей любовью к ним так же охотно, как мой отец делился своей любовью к миру природы. Она с радостью брала в руки любую книгу, но чем дальше простирались их истории, тем больше заражался ее энтузиазм. Поэтому, хотя я был знаком с произведениями Лу Сюня или даосскими писаниями, такими как "Дао дэ цзин", я поглощал китайские переводы западной классики, такой как "Второй пол", "Повесть о двух городах", "Старик и море" и "Граф Монте-Кристо".
Я еще не мог понять, чем было вызвано желание моей матери сбежать, но чем больше я читал, тем больше разделял ее любовь к воображению миров за пределами моего собственного. Истории оставались в моих мыслях еще долго после того, как я прочитал их последние слова, как альтернативные реальности, конкурирующие с той, в которой я жил. Будь то поход в школу, поездка на велосипеде в парк или даже поход в продуктовый магазин, на мое представление о повседневной жизни накладывался калейдоскоп далеких образов: мощеные улицы Англии Диккенса, суматоха океанов Хемингуэя, романтические приключения европейских берегов Дюма. Каждая вспышка цвета повествования заставляла меня чувствовать себя особенным, как будто мама отодвинула какой-то тайный занавес и показала мне возможности, которые я никогда бы не представил себе иначе. Для подростка, уже склонного к тому, что проводит больше времени в своих мыслях, чем среди друзей, это было неотразимым приглашением.
Нельзя отрицать, что мои родители были неловкой парой, но между их темпераментами существовал танец, который позволял им сохранять равновесие, хотя и шаткое. В дурашливости моего отца таилась искра настоящей изобретательности, и стремление моей матери использовать ее по дому можно было расценить как косвенное проявление восхищения. Конечно, эта химия все еще оставалась нестабильной, ее часто подталкивала к горению ее склонность внимательно изучать его работу или непоследовательность его собственного терпения, которое давало выход спорадическим приступам воинственности. Но когда пыль оседала и ее не было слышно, он часто признавался мне, что она - самый умный человек, которого он когда-либо встречал.
Однако истинной основой их брака была связь, которую, как они знали, не мог понять никто другой в их жизни. Они оба по-своему потеряли веру в институты своего мира, и это сделало их партнерами, даже соучастниками, в ежедневной практике неповиновения. Возможно, ему не хватало амбиций во всех, кроме самых детских, делах, но она упивалась его неприятием социального восхождения, которое занимало столь многих их сверстников. И хотя она могла быть осуждающей, даже элитарной, он был очарован ее бесстрашием, когда она пренебрегала нормами, которые их окружали. В то время как их друзья устраивали для своих боссов роскошные званые обеды, покупали им подарки в надежде заслужить расположение и бесконечно говорили о статусе в той или иной форме, мои родители гордо сидели в стороне. Даже их работа - его в компьютерном отделе химического завода, а ее - учительница средней школы и офисный работник - казалась скорее фасадом, чем карьерой. В отношениях моих родителей таилось бесчисленное множество подводных камней, но были и достоинства. Может быть, редкие, но значимые.
Неудивительно, что их воспитание было таким же неортодоксальным, как и их брак. В обществе, помешанном на привитии детям уважения - успех измерялся не столько оценками как таковыми, сколько репутацией человека, соблюдающего правила, внимательно слушающего и заслужившего похвалу учителей, - мои родители были беспечны и даже непочтительны. Моя мать, в частности, гордилась тем, что тонко исказила тогдашние родительские нормы: От меня ожидалось, что я буду усердно работать и реализовывать весь свой потенциал, конечно, но не ради кого-то или чего-то другого. Она никогда не говорила об этом прямо, но я чувствовал, что такие понятия, как "примерный ученик" и "достойный член общества", кажутся ей снисходительными. Мои усилия, учила она меня, не были направлены на службу учителям, идеологии или даже какому-то бесплотному чувству принципа. Они были для меня.
Несмотря на культурные различия, любовь моих родителей ко мне была искренней. Оба были трудолюбивыми кормильцами, хотя моя мать часто доводила свои обязанности до перфекционистских крайностей, что неловко контрастировало с беззаботностью моего отца. И несмотря на их склонность к ссорам, я редко становился объектом ее гнева; она знала, как направить свою энергию в продуктивное, даже творческое русло, когда речь шла о наших
