Владимир Набоков
Человек из СССР
Драма в пяти действиях
Кабачок-подвал. В глубине — узкое продольное окно, полоса стекла, почти во всю длину помещения. Так как это окно находится на уровне тротуара, то видны ноги прохожих. Слева — дверь, завешенная синим сукном, ее порог на уровне нижнего края окна, и посетитель сходит в подвал по шести синим ступенькам. Справа от окна — наискось идущая стойка, за ней — по правой стене — полки с бутылками, и поближе к авансцене — низкая дверь, ведущая в погреб. Хозяин, видимо, постарался придать кабачку русский жанр, который выражается в синих бабах и павлинах, намалеванных на задней стене, над полосой окна, но дальше этого его фантазия не пошла. Время — около девяти часов весеннего вечера. В кабачке еще не началась жизнь — столы и стулья стоят как попало{1}. Федор Федорович, официант, наклонившись над стойкой, размещает в двух корзинах фрукты. В кабачке по-вечернему тускловато, — и от этого лицо Федор Федоровича и его белый китель кажутся особенно бледными. Ему лет двадцать пять, светлые волосы очень гладко прилизаны, профиль — острый, движенья не лишены какой-то молодцеватой небрежности. Виктор Иванович Ошивенский, хозяин кабачка, пухловатый, тяжеловатый, опрятного вида старик с седой бородкой и в пенснэ, прибивает к задней стене справа от окна большущий белый лист, на котором можно различить надпись «Цыганский Хор». Изредка в полосе окна слева направо, справа налево проходят ноги. На желтоватом фоне вечера они выделяются с плоской четкостью, словно вырезанные из черного картона{2}.
Ошивенский некоторое время прибивает, затем судорожно роняет молоток.
ОШИВЕНСКИЙ:
Чорт!.. Прямо по ногтю…
ФЕДОР ФЕДОРОВИЧ:
Что же это вы так неосторожно, Виктор Иванович. Здорово, должно быть, больно?
ОШИВЕНСКИЙ:
Еще бы не больно… Ноготь, наверно, сойдет.
ФЕДОР ФЕДОРОВИЧ:
Давайте я прибью. А написано довольно красиво, правда? Нужно заметить, что я очень старался. Не буквы, а мечта.
ОШИВЕНСКИЙ:
В конце концов, эти цыгане только лишний расход. Публики не прибавится. Не сегодня завтра мой кабачишко… — как вы думаете, может быть, в холодной воде подержать?
ФЕДОР ФЕДОРОВИЧ:
Да, помогает. Ну вот, готово! На самом видном месте. Довольно эффектно.
ОШИВЕНСКИЙ:
…не сегодня завтра мой кабачишко лопнет. И опять изволь рыскать по этому проклятому Берлину, искать, придумывать что-то… А мне как-никак под семьдесят. И устал же я, ох как устал…
ФЕДОР ФЕДОРОВИЧ:
Пожалуй, красивей будет, если так: белый виноград с апельсинами, а черный с бананами. Просто и аппетитно.
ОШИВЕНСКИЙ:
Который час?
ФЕДОР ФЕДОРОВИЧ:
Девять. Я предложил бы сегодня иначе столики расставить. Все равно, когда на будущей неделе начнут распевать ваши цыгане, придется вон там место очистить.
ОШИВЕНСКИЙ:
Я начинаю думать, что в самой затее кроется ошибка. Мне сперва казалось, что эдакий ночной кабак, подвал вроде «Бродячей Собаки»{3}, будет чем-то особенно привлекательным. Вот то, что ноги мелькают по тротуару, и известная — как это говорится? — ну, интимность, и так далее. Вы все-таки не слишком тесно ставьте.
ФЕДОР ФЕДОРОВИЧ:
Нет, по-моему, так выходит хорошо. А вот эту скатерть нужно переменить. Вино вчера пролили. Прямо — географическая карта.
ОШИВЕНСКИЙ:
Именно. И стирка обходится тоже недешево, весьма недешево. Я вот и говорю: пожалуй, лучше было соорудить не подвал, — а просто кафе, ресторанчик, что-нибудь очень обыкновенное. Вы, Федор Федорович, в ус себе не дуете.
ФЕДОР ФЕДОРОВИЧ:
А зачем мне дуть? Только сквозняки распускать. Вы не беспокойтесь, Виктор Иванович, как-нибудь вылезем. Мне лично все равно, что делать, а лакеем быть, по-моему, даже весело. Я уже третий год наслаждаюсь самыми низкими профессиями, — даром что капитан артиллерии.
ОШИВЕНСКИЙ:
Который час?
ФЕДОР ФЕДОРОВИЧ:
Да я же вам уже сказал: около девяти. Скоро начнут собираться. Вот эти ноги к нам.
В полосе окна появились ноги, которые проходят сперва слева направо, останавливаются, идут назад, останавливаются опять, затем направляются справа налево. Это ноги Кузнецова, но в силуэтном виде, то есть плоские, черные, словно вырезанные из черного картона. Только их очертанья напоминают настоящие его ноги, которые (в серых штанах и плотных желтых башмаках) появятся на сцене вместе с их обладателем через две-три реплики.
ОШИВЕНСКИЙ:
А в один прекрасный день и вовсе не соберутся. Знаете что, батюшка, спустите штору, включите свет. Да… В один прекрасный день… Мне рассказывал мой коллега по кабацким делам, этот, как его… Майер: все шло хорошо, ресторан работал отлично, — и вдруг нате вам: никого… Десять часов, одиннадцать, полночь — никого… Случайность, конечно.
ФЕДОР ФЕДОРОВИЧ:
Я говорил, что эти ноги к нам.
Синее сукно на двери запузырилось.
ОШИВЕНСКИЙ:
Но случайность удивительная. Так никто и не пришел.
Раздвинув сукно, появляется Кузнецов и останавливается на верхней ступеньке. Он в сером дорожном костюме, без шапки, желтый макинтош перекинут через руку. Это человек среднего роста с бритым невзрачным лицом, с прищуренными близорукими глазами. Волосы темные, слегка поредевшие на висках, галстук в горошинку бантиком. С первого взгляда никак не определишь, иностранец ли он или русский.
ФЕДОР ФЕДОРОВИЧ:
(Бодро.) Гутенабенд. (Он включает свет, спускает синие шторы. Проходящих ног уже не видно.)
ОШИВЕНСКИЙ:
(Низко и протяжно.) Гутенабенд.
КУЗНЕЦОВ:
(Осторожно сходит в подвал.) Здравствуйте. Скверно, что прямо от двери вниз — ступени.
ОШИВЕНСКИЙ:
Виноват?
КУЗНЕЦОВ:
Коварная штука, — особенно если посетитель уже нетрезв. Загремит. Вы бы устроили как-нибудь иначе.
ОШИВЕНСКИЙ:
Да, знаете, ничего не поделаешь, — подвал. А если тут помост приладить…
КУЗНЕЦОВ:
Мне сказали, что у вас в официантах служит барон Таубендорф. Я бы хотел его видеть.
ОШИВЕНСКИЙ:
Совершенно справедливо: он у меня уже две недели. Вы, может быть, присядете, — он должен прийти с минуты на минуту. Федор Федорович, который час?
КУЗНЕЦОВ:
Я не склонен ждать. Вы лучше скажите мне, где он живет.
ФЕДОР ФЕДОРОВИЧ:
Барон приходит ровно в девять. К открытию сезона, так сказать. Он сию минутку будет здесь. Присядьте, пожалуйста. Извините, тут на стуле коробочка… гвозди…
КУЗНЕЦОВ:
(Сел, коробка упала.) Не заметил.
ФЕДОР ФЕДОРОВИЧ:
Не беспокойтесь… подберу… (Упал на одно колено перед Кузнецовым, подбирает рассыпанные гвозди.)
ОШИВЕНСКИЙ:
Некоторые как раз находят известную прелесть в том, что спускаешься сюда по ступенькам.
КУЗНЕЦОВ:
Вся эта бутафория ни к чему. Как у вас идет дело? Вероятно, плохо?
ОШИВЕНСКИЙ:
Да, знаете, так себе… Русских мало, — богатых то есть, бедняков, конечно, уйма. А у немцев свои кабачки, свои привычки. Так, перебиваемся, каля-маля. Мне казалось сперва, что идея подвала…
КУЗНЕЦОВ:
Да, сейчас в нем пустовато. Сколько он вам стоит?
ОШИВЕНСКИЙ:
Дороговато. Прямо скажу — дороговато. Мне сдают его. Ну — знаете, как сдают: если б там подвал мне нужен был под склад — то одна цена, а так — другая. А к этому еще прибавьте…
КУЗНЕЦОВ:
Я у вас спрашиваю точную цифру.
ОШИВЕНСКИЙ:
Сто двадцать марок. И еще налог, — да какой…
ФЕДОР ФЕДОРОВИЧ:
(Он заглядывает под штору.) А вот и барон!
КУЗНЕЦОВ:
Где?
ФЕДОР ФЕДОРОВИЧ:
По ногам можно узнать. Удивительная вещь — ноги.
ОШИВЕНСКИЙ:
И с вином не повезло. Мне навязали партию — будто по случаю. Оказывается…
Входит Таубендорф. Он в шляпе, без пальто, худой, с подстриженными усами, в очень потрепанном, но еще изящном смокинге. Он остановился на первой ступени, потом стремительно сбегает вниз.
КУЗНЕЦОВ:
(Встал.) Здорово, Коля!
ТАУБЕНДОРФ:
Фу ты, как хорошо! Сколько зим, сколько лет! Больше зим, чем лет…
КУЗНЕЦОВ:
Нет, всего только восемь месяцев. Здравствуй, душа, здравствуй.
ТАУБЕНДОРФ:
Постой же… Дай-ка на тебя посмотреть… Виктор Иванович, прошу жаловать: это мой большой друг. Ошивенский. Айда в погреб, Федор Федорович.
