Я сказала горничной подать кофе. Она тоже, кажется, не в духах.
Стук в дверь, голос горничной: Besuch für Frau Kuznetsoff.[4]
ОЛЬГА ПАВЛОВНА:
Фюр мих?[5] (Выходит.)
МАРИАННА:
Ну, целуй меня. Скорей!
КУЗНЕЦОВ:
Нет, уж пожалуйста, не торопите меня.
МАРИАННА:
Почему «вы»? Почему всегда «вы»? Когда ты научишься говорить мне «ты»? Ты поцеловать меня не хочешь? Алек!
КУЗНЕЦОВ:
Отчего же, можно…
МАРИАННА:
Нет, теперь я не хочу.
КУЗНЕЦОВ:
Да, все забываю вам сказать: вы бы вовсе не душились.
МАРИАННА:
Это чудные духи. Ты ничего не понимаешь. Убиган.[6]
КУЗНЕЦОВ:
(Напевает.) А мой милый хулиган подарил мне Убиган… Это ваш муж — на столике?
МАРИАННА:
Нет. Бывший поклонник. Ты ревнуешь?
КУЗНЕЦОВ:
Хотите, Марианна Сергеевна, знать правду?
МАРИАННА:
Да, конечно.
КУЗНЕЦОВ:
Так вот: я не ревную вовсе. (Снова смотрит на карточку.) Знакомое лицо.
МАРИАННА:
Его расстреляли в прошлом году. В Москве. (Пауза.) И почему ты меня называешь по имени-отчеству? Это, наконец, невыносимо! Алек, проснись!
КУЗНЕЦОВ:
Невыносимо? Более выносимо, чем «Алек».
МАРИАННА:
(Садится к нему на ручку кресла и меняет тон.) Ты ужасно странный человек. У меня еще никогда не было такого странного романа. Я даже не понимаю, как это случилось. Наше знакомство в подвале. Потом этот пьяный безумный вечер с бароном и Люлей… Всего четыре дня — а как это кажется давно, не правда ли? Я не понимаю, почему я тебя люблю… Ведь ты замухрышка. Но я тебя люблю. У тебя масса шарма. Я люблю тебя целовать вот сюда… и сюда…
КУЗНЕЦОВ:
Вы мне обещали кофе.
МАРИАННА:
Сейчас будет, мой милый, сейчас будет. Как ты думаешь, если б твоя жена… Ах, скажи, ты не большевик?
КУЗНЕЦОВ:
Большевик, матушка, большевик.
МАРИАННА:
Оставь, ты все шутишь со мной. Это странно. Ты совершенно не ценишь, что такая утонченная женщина, как я, увлеклась именно тобой. Ты не думай, это не любовь, это только увлечение. Когда мне надоедает любовник, я бросаю его, как увядший цветок. Но сегодня ты мой, ты можешь меня любить сегодня. Отчего ты молчишь?
КУЗНЕЦОВ:
Забыл реплику.
МАРИАННА:
Несносный какой! Ты… ты… Я просто не знаю, кто ты. Ты ничего не хочешь рассказать про себя. Погоди, постой же… Милый мой… Слушай, Алек, почему ты не хочешь, чтобы я переехала к тебе в отель? Ведь мы и так встречаемся только там. Алек?
КУЗНЕЦОВ:
Давайте-ка, Марианна Сергеевна, условимся раз навсегда: никаких вопросов.
МАРИАННА:
Ну не буду, не буду. Только я не понимаю — почему?
Голоса за дверью. Затем Ольга Павловна вводит Евгению Васильевну Ошивенскую, сзади следует сам Ошивенский. Евгения Васильевна старая дама, полная, вся в черном, глаза немного навыкате.
ОЛЬГА ПАВЛОВНА:
Тут хотят к вам перекочевать, Марианна Сергеевна.
ОШИВЕНСКИЙ:
Мы только взглянуть на вас. Ручку пожалуйте.
ОШИВЕНСКАЯ:
Очень вам к личику это платьице, Марианночка.
МАРИАННА:
Вот это — муж Ольги Павловны…
ОШИВЕНСКИЙ:
(Сухо.) Честь имею.
МАРИАННА:
Да что я… Вы ведь, кажется, уже знакомы. Садитесь, дорогая Евгения Васильевна. Вот сюда. Ольга Павловна, вы не хотите похозяйничать за меня? Я так плохо хозяйничаю. Садитесь, пожалуйста, господа.
Тем временем вошла горничная с подносом. На подносе кофейник и чашки. Ставит («bitte…»[7]) и уходит.
ОШИВЕНСКАЯ:
(Марианне.) Как вы поживаете, душенька? Все фотографией занимаетесь?
ОШИВЕНСКИЙ:
Ах, Женя, как ты всегда путаешь! Это называется: съемки. Кинематографические съемки.
ОШИВЕНСКАЯ:
Коммунистов, говорят, изображаете?
МАРИАННА:
Возьмите же пирога! Ольга Павловна, разрежьте. Да, это очень интересный фильм. Конечно, о нем трудно еще судить, так как он снимается (пожалуйста…) по кусочкам.
ОШИВЕНСКИЙ:
Спасибо, кусочек, так и быть, возьму. (Он поглядывает на Кузнецова, который с чашкой отошел к кушетке в левом углу.) И зачем этих мерзавцев изображать!
ОЛЬГА ПАВЛОВНА:
Виктор Иванович, как поживает ваш кабачок?
ОШИВЕНСКИЙ:
А вы, Ольга Павловна, зачем разговор меняете? Я повторяю: этих господ нужно душить, а не выводить на сцену.
ОШИВЕНСКАЯ:
Я бы Троцкого своими руками задушила.
МАРИАННА:
Конечно, искусство выше политики, но они все осквернили — красоту, поэзию жизни…
ОШИВЕНСКАЯ:
У них, говорят, какой-то великий поэт есть — Блок или Блох, я уж там не знаю. Жидовский футурист{8}. Так вот они утверждают, что этот Блох выше Пушкина-и-Лермонтова. (Произносит как «Малинин и Буренин»{9}.)
ОЛЬГА ПАВЛОВНА:
Господь с вами, Евгения Васильевна. Александр Блок давно умер. А главное —
ОШИВЕНСКАЯ:
(Спокойно плывет дальше.) Да в том-то и дело, голубушка, что он жив. Это нарочно врут. Вот, как врали про Ленина. Было несколько Лениных. Настоящего убили в самом начале.
ОШИВЕНСКИЙ:
(Все поглядывая налево.) От этих мерзавцев всего можно ожидать. Простите… Ольга Павловна, как имя-отчество вашего…
КУЗНЕЦОВ:
Алексей Матвеич. К вашим услугам.
ОШИВЕНСКИЙ:
Я хотел вас спросить, Алексей Матвеич, отчего это вы улыбаетесь?
КУЗНЕЦОВ:
Из вежливости. Вы все время коситесь на меня.
ОШИВЕНСКИЙ:
Вам, кажется, эмигрантские разговоры не по нутру. А вот попробовали бы, батюшка —
ОЛЬГА ПАВЛОВНА:
(Ошивенскому.) Можно вам еще кофе?
ОШИВЕНСКИЙ:
— вот попробовали бы пожить, как мы живем. Сами бы заговорили по-эмигрантски. Возьмите меня, например. Я — старый человек. У меня все отняли. Сына убили. Я восьмой год мытарствую заграницей. И теперь я не знаю, что будет дальше. У нас совсем другая психология, чем у вас.
КУЗНЕЦОВ:
(Смеется.) Да что это вы в самом деле так на меня напали?
ОШИВЕНСКАЯ:
Марианночка, нам, к сожалению, скоро нужно уходить. (Скороговоркой, вполголоса.) Простите, mais je ne peux pas supporter la compagnie d'un bolchevik.[8]
ОШИВЕНСКИЙ:
Нет, я не нападаю, но просто иногда трудно сдержаться. Может быть в Варшаве другое настроение, чем здесь. Вы ведь в Варшаве были?
КУЗНЕЦОВ:
Проездом. Я вам уже отвечал на этот вопрос.
ОШИВЕНСКИЙ:
И что ж, вы долго здесь намерены прожить?
КУЗНЕЦОВ:
Нет, скоро отбуду.
ОШИВЕНСКИЙ:
И куда же?
КУЗНЕЦОВ:
Как куда? В Триэсэр, конечно.
Молчание.
ОШИВЕНСКАЯ:
М-сье Кузнецов, вы были бы, может быть, так добры взять посылочку? У меня внучка в Петербурге.
ОШИВЕНСКИЙ:
Женя!
КУЗНЕЦОВ:
Если посылка небольшая, возьму.
ОШИВЕНСКИЙ:
А позвольте вас спросить, как это вас так пускают в Россию?
КУЗНЕЦОВ:
А почему же меня не пускать?
МАРИАННА:
Алексей Матвеич, бросьте шутить. Можно Бог знает что подумать!
КУЗНЕЦОВ:
Если анкета кончена, разрешите откланяться. Я, Оля, хотел бы у тебя в комнате прилечь на часок: у меня еще вечером дело.
ОЛЬГА ПАВЛОВНА:
Постой, я там тебе устрою…
ОШИВЕНСКИЙ:
Однако!{10}
ОШИВЕНСКАЯ:
Я это предчувствовала. Бедная Ольга Павловна… Теперь я многое понимаю…
ОШИВЕНСКИЙ:
И она тоже хороша… Если уж разошлась с мужем, так не видайся, не сюсюкайся с ним. Я ему руки больше не подам, вот честное слово — не подам.
МАРИАННА:
Виктор Иванович, вы не правы; уверяю вас, что Алексей Матвеевич только шутил. Вы погорячились.
ОШИВЕНСКИЙ:
(Медленно успокаиваясь.) Нет, я ненавижу таких господ. Можно мне еще кофе? (Марианна наклоняет кофейник.)
Занавес
Очень голое помещение — вестибюль, нечто вроде зачаточного фойе. В аспидный цвет выкрашенная стена идет справа вдоль по авансцене и, оборвавшись посредине сцены, уходит под перспективным углом вглубь, где видна дверь, ведущая в концертно-лекционный зал. Справа, у самого края сцены, ступени вправо и вниз, медные перила. У стены, против зрителя, красный плюшевый диванчик. У левого края сцены, спереди, стол, служащий кассой, и простой стул. Таким образом, человек, пришедший на лекцию, поднимается справа по ступеням, проходит справа налево, мимо аспидной стены, оживленной красным диванчиком, и либо переходит сцену до самого левого края к столу, где продаются билеты, либо, дойдя до середины сцены, где стена обрывается, поворачивает в глубину и там уходит в дверь, ведущую в зал. На левой стене надпись: «Toilette»[9] и красный конус минимакса над свернутой кишкой. У стола сидит Люля, шустрая барышня, миловидная, с косметическими примечаниями, и рядом с ней сидит Таубендорф. Проходят через сцену в глубину несколько человек (типичных эмигрантов), ударяет звонок, бессвязный шум голосов, сцена пустеет. Все ушли в заднюю дверь, остались только Люля и Таубендорф.
