моего деда есть строки о предвоенном лете в Берлине. Все исподволь приспосабливалось к войне — бравые женщины носили модные шляпки-каски, а модная обувь грубела, привыкая быть солдатскими бутсами. Девочки, не приспосабливайтесь! Мальчики, не привыкайте! Мы живы, пока жива наша боль, наша совесть, любовь…
(Читает стихи.)
И такая в мире трата
сердца — труд его не считан,
что оно и виновато
только в том, что беззащитно [2].
Тишина. Соловьиное пение. Высвечивается еще фигура — не спит п р о к у р о р. Надо сказать, что эти сцены носят ирреальный характер, это внутренние «ночные» монологи человека — разговор с собственной совестью, миром, людьми в состоянии полного сценического одиночества.
П р о к у р о р (слушает птиц). А скольких людей в эту ночь будят не соловьи — боль в сердце: от обиды, хамства, от каких-то хамок с перекрестка?! Нет, корреспондент, можете считать меня не женщиной, но есть баррикады, на которых я умру, не дрогнув: нормой отношения человека к человеку может быть единственное — нежность. И если мы выиграем этот бой, то когда-нибудь будут судить за то, что человек сказал человеку неласковое слово… Что молчите? Скажите, что произошла ошибка, и мы осудили добрых, хороших, случайно оступившихся людей…
Д е б р и н. Неужели вы сами в детстве не дрались?
П р о к у р о р. Дралась. Там, на шоссе, стояла наша пушка. Мне было тринадцать, а судье — девятнадцать. Но, наверное, он тоже был наивным подростком, если верил, что шестью снарядами остановит танковый корпус.
Д е б р и н. Остановил?
П р о к у р о р. Да. То есть они сами остановились, вычислив по логике взрослых, что перед ними мощный противотанковый заслон. Тут ведь озера кругом, болота — другой дороги на Москву нет.
Д е б р и н. Вы сказали сейчас самое сильное в защиту подростков: они способны на поступки, от которых заходит в тупик ум взрослого.
П р о к у р о р. Ну, тут можно сказать сильнее — глупая, мол, мелюзга! И вообще, да не судите корову, съевшую цветы, ибо не ведает, что творит. Вам не кажется, что это еще унизительней? И человека нельзя лишать главного, что отличает его от коровы, — права отвечать за все?
Д е б р и н. Ну, отсидят. С воровками, спекулянтами, своднями. Станут лучше?
П р о к у р о р. Нет. А где выход? Красная цена делу — два дня. А мы тянули его до отупения. Все впустую — разговор глухих! Выход где? Что молчите?
Дебрина скрывает темнота. В луче прожектора Л и л я — не спит на дежурстве.
Л и л я. Я же хотела выступить в суде…
П р о к у р о р. …свидетелем обвинения или защиты?
Л и л я. Скорее — обвинения. Будем откровенны — они не дают повода обольщаться: двоечницы, прогульщицы, хамки. Такие люди — бедствие нашего общества. Куда девать их — убить? Как быть, если вечно среди живущих есть некрасивые люди? Первый закон этики гласит: вы можете не уважать человека за его личные качества — глупый, грубый. Но в каждом человеке вы обязаны чтить человека. Это закон моей профессии — перевязывают рану даже врагу…
Радиоколлаж реплик, уже прозвучавших в суде: «А если это человек некультурный?», «Не человек он!», «Сорняк!», «Крендель с ногтем!»
П р о к у р о р. Тих-ха! Напоминаю свидетелю — вы уклоняетесь от темы.
Л и л я. Нет-нет, я всего лишь уточняю, почему в этом вагончике убеждены — бить плохого человека можно. Ведь плохих всегда и с древности бьют. А все мы, боюсь, в чем-то да плохи. Я, врач, обвиняю — преступник социально опасен, ибо убежден в своем праве плюнуть в лицо ближнему или нажать кнопку для уничтожения плохой нации.
Радиоколлаж реплик: «Два раза по печени — как шелковый!», «Не человек он! Мало дали!», «Мётлы! Размалевались, как уличные!»
«Размалевались, как уличные!» Я похожа на уличную? А на мне, простите, косметики больше. О, это хитрое промтоварное сооружение — беззащитная женственность! Поймите наконец, они не злоупотребляют косметикой — наоборот, употребляют ее мало, неумело, впервые. Это подростки — это их стиль: они все делают плохо, потому что всё впервые. У Льва Толстого есть слова о «пустыне отрочества». О людской пустыне и одиночества среди людей. Это правда. Дети защищены от одиночества беспамятством природы. Взрослые тоже по-своему защищены от него — проектами городов будущего, делами, практицизмом. И знаете, Оля, я иногда думаю, что подростки самые нормальные люди среди нас — они, как подсолнух, тянутся к людям. И каким-то инстинктом будущего угадывают тайну живой воды: все мертво — книги, Бетховен, культура, — если люди равнодушны к людям. Господи, подросток молит о любви, как о воде в пустыне! Полюбите его — ради вас он оделся эффектнее пугала. Он не жалел труда, сооружая такие вульгарно-кричащие джинсы, что уже теперь-то вы заметите и полюбите его. Все для вас — щедрость краски на веках, отборные хохмы, лучшие в мире ужимки: полюбите меня! А потом у себя в кабинете я ставлю диагноз — мания уродства. Это сугубо подростковая болезнь. В семнадцать лет Ив Монтан пытался покончить с собой из ужаса — он урод! И я часами уговариваю их в кабинете: не бегайте за каждым прохожим и не грозите вслед кулаком за то, что не полюбили, — у вас совсем не кривые ноги и не свиные бусинки-глазки. Будет ли понят смысл этой муки — пробиться через пустыню к людям?
П р о к у р о р. Где выход? Давайте хотя бы во сне поменяемся местами — судите их сами. Где выход?
Л и л я (растерянно). Не знаю. Все впустую — разговор глухих?! Нет, во сне все легко — сейчас я совершу чудо: мы возьмемся за руки и вместе пробьемся через пустыню. Поднимайтесь, люди! Этой ночью мы придем в серебряный город. Мы будем жить среди самых лучших людей, если полюбим друг друга. Мы пробьемся — в дорогу!
Резкий, сильный свисток паровоза. Шум, крики в темноте.
Голос конвоира: «Дор-рогу! Дор-рогу!»
Свет. Утро. Зал суда. Усиленный наряд к о н в о я, отжимая толпу, вводит И н г у и З и н у. Здесь все, кроме Лили и матери Инги. Р о д и т е л и подсудимых с вещами. У м а л я р к и полиэтиленовый пакет с апельсинами.
П а ш и н а (бежит за дочерью). Зина! Зина!
К о н в о и р. Па-асторонись! Дорогу!
Б е л о в (пытаясь прорваться сквозь конвой). Маме лучше… Я поеду с тобой! Мы будем вместе!
Конвоир с силой удерживает Белова, не подпуская к дочери.
И н г а. Папка, не плачь… не плачь, папка!
З и н а. Отцу не пиши… Элементы копи себе на шубу! С толстым мехом бери!
Д е б р и н (пытаясь передать Зине апельсины). Зина! Пиши мне в редакцию! На редакцию! Зина-а!
З и н а (матери). С толстым мехом! Запомнила? С толстым!
И н г а. Папка, держись… я вернусь, папка!
Б е л о в. Я поеду с тобой! Доча! Доча-а!
П а ш и н а. Зина… я одна? Я одна… Зина?!
К о н в о и р. Ат-ставить разговоры! Дорогу!
С т а р у х а Г р и б о в а исподтишка крестит девушек в спину.
Все занимают свои места.
С е к р е т а р ь. Встать!
