О л ь г а. Позавчера ты приволок к нам продавщицу с пирожками…
К о н с т а н т и н. С тухлыми! С тухлыми пирожками!
Ю р к а. Да, Костик, это нехорошо, ты ее чуть не отравил.
К о н с т а н т и н. Она съела то, что продавала другим!
О л ь г а. Вчера ты свалился с какого-то столба…
К о н с т а н т и н. Ну и что? Я чинил радио!
Ю р к а. Радио обрело речь на том месте, когда «Спартаку» закатили гол. Костику повезло: внизу стояли два достаточно мягких болельщика. Вообще Костик после того, как починил в своей новой трехкомнатной квартире все двери и краны, решил, что весь город нуждается в ремонте.
О л ь г а. Я уже подготовлена для того, чтобы выслушать его собственные объяснения.
К о н с т а н т и н. Песок!
О л ь г а. Очень интересно.
К о н с т а н т и н. На пляже!..
О л ь г а. Ну, семейка…
К о н с т а н т и н. Чем вы там занимаетесь в своей газете? На стройку везут песок с пляжа!.. Где отец?
Ю р к а. А мы без него… (Пробует голос.) Ничего? Басит?
О л ь г а. Что вы собираетесь делать?
Ю р к а. Костя, подержи ее… (По телефону.) Гринева! Срочно! Пыжов… Да, да, тот самый!
О л ь г а. Сейчас же прекратите это безобразие!
К о н с т а н т и н (выхватил трубку). Григорий Борисович? Ага, замечательно! Откуда ваш Овсянников песок берет? С городского пляжа ваш Овсянников песок берет! Близко! Дешево! Удобно! Храните деньги в сберегательной кассе! Я и так тихо… Вернет? Это точно? И весь пляж свежим песком покроет? Ага… А если бы еще и летние постройки отремонтировал, а? Можно? Ага…
Ю р к а. И дно вычистит… Скажи — пусть дно вычистит!
К о н с т а н т и н. Да вы, Григорий Борисович, свои кадры не знаете, он же золотой человек, ваш Овсянников! Он не то что какие-то там дрянные деревянные постройки отремонтирует, он и дно вычистит! Дно, говорю, дно вычистит, а то илу по колено… (Прикрыл трубку, Юрке.) Хохочет… (По телефону.) А вы с подходом, Григорий Борисович, — мол, весь город спасибо скажет, я то его только ругают… Вывернется, а сделает! Ага, ясно. Пока!.. Вот это называется — намылить и выстирать! (Не дожидаясь, пока Ольга придет в себя от негодования, Константин и Юрка устремляются к выходу.)
О л ь г а. Сумасшедший дом!..
О л ь г а резко повернулась, ушла в другую комнату. В окне показывается О п е н о к, раскладывает на подоконнике доску и шашки. Старательно не замечает А н н у. А н н а подходит, делает ход. О п е н о к, насупившись, отвечает. Еще несколько ходов. И вдруг О п е н о к утыкается в доску и плачет. А н н а гладит его по голове. О п е н о к, так и не взглянув на нее, оставив шашки, скрывается. У крыльца появляется Ю р к а, садится на ступеньку.
Ю р к а. А вечер какой золотой… А вечер, а вечер, а вечер совсем золотой…
Задымился вечер, дремлет кот на брусе.
Кто-то помолился: «Господи Исусе».
Полыхают зори, курятся туманы,
Над резным окошком занавес багряный.
Вьются паутины с золотой повети,
Где-то мышь скребется в затворенной клети…
А н н а вышла, остановилась, слушает.
Мама Аня, пойдем в разбойники?.. (Анна стоит, опустив голову. Тихо уходит.)
И гулко, как от подачки,
Когда бросят ей камень в смех,
Покатились глаза собачьи
Золотыми звездами в снег…
Подходит Н и к о л а й.
Н и к о л а й. Юра, ты здесь? А я с дедом помирился… Юра, ты слышишь?
Ю р к а. Слышу…
Н и к о л а й. Чудак он, дед… Ремень снял, вытянул раз сколько — и ему удовольствие, и мне ничего. Будешь, говорит, от своего дела бегать? Не буду, говорю… Нет, правда, — не могу я без завода, Юрка. Значит, и в самом деле есть тут что-то такое… Как для тебя в стихах. Может такое быть?
Ю р к а. Может…
Н и к о л а й. У тебя лицо светлое… счастливое. Я помешал?
Ю р к а. Нет… Я Есенина читал.
Н и к о л а й. А дед-то! Ну и дед… Я ведь что? Пыжился, пыжился, чтоб перед другими выглядеть. А зачем? Вот Олька — сроку себе дала десять лет, и к власти — как на бульдозере… А зачем? Для других? Для себя! Для самоутверждения! Не хочу… Я не хочу. Самоутверждение — это внутри… (Ольга вышла из своей комнаты, остановилась у окна, слушает.) Дед это знал… Ты понимаешь, о чем я говорю?
Ю р к а. Понимаю…
Н и к о л а й. Правильно, ты должен понимать. Ты про все должен понимать. А дед у нас — хороший дед, хоть и вредный. Он меня думать заставил. Страшно вредный старик, просто золото. Я слышал, он отцу про тебя говорил. Чего это, говорит, Юрка про институт забыл? Не нравится мне, что он дюже покорный. Покорный — слабый… Слышь? Это он про тебя. Он ведь думает, дед, что ты из-за него в институт не поехал. Я-то знаю, тебе самому надо было тут остаться. Верно?
Ю р к а. Верно…
Н и к о л а й. Я чувствую. Тебе это, — чтобы любить сильнее. Все это любить… Чтобы рассказать, как любишь. Потому что я ведь тоже люблю, и другие любят, но сказать у нас — не получается. Но чтобы сказать, надо очень сильно полюбить, только тогда будет правда… Черт знает, что несу, да?
Ю р к а. Хорошо несешь, Коля…
Н и к о л а й. А потом ты уедешь. Чтобы тосковать по этим лесам, и по этому дому, и по этому вычерченному дождями забору… И в тоске еще сильнее любить… Теперь ты скоро уедешь, да?
Ю р к а. Теперь скоро…
Н и к о л а й. Я знаю. Это ничего, что уедешь. Так надо. Теперь ты будешь помнить.
Ю р к а. Теперь я буду помнить.
Н и к о л а й. Ты немного любишь меня?
Ю р к а. Очень люблю, Коля.
Н и к о л а й. Братья мы с тобой… Я — тут, ты — в другом месте, а все равно мы — одно…
Появляется В и к т о р, на нем непривычно мятая одежда. О л ь г а, увидев его, кидается к зеркалу, лихорадочно пытается сделать что-то с лицом, с волосами, хотя делать ничего не надо — все в порядке, как всегда. Надевает бусы, морщится от своего вида, срывает их, утыкается в книгу.
В и к т о р (здоровается с братьями). Дома?
Ю р к а. Дома, дома, проходи… (Виктор входит в комнату.)
О л ь г а (управляет собой железно, голос будничен.) А, это ты… Привет.
В и к т о р. Здравствуй, Оля.
О л ь г а. Помилуй, что за вид? Ты откуда?
В и к т о р. С работы.
О л ь г а. Разве уже сентябрь?
В и к т о р. Нет, я не в школе.
О л ь г а. А, да, дед рекомендовал тебя в кочегарку.
В и к т о р. Оля, выходи за меня замуж?
О л ь г а. Я ослышалась?
В и к т о р. Имею честь просить твоей руки!
О л ь г а (вспыхнула). Скоморох!.. Как вы все мне надоели…
В и к т о р. Оля…
О л ь г а. Где ты был целый месяц?
В и к т о р. Сено косил.
О л ь г а. Что?.. Впрочем, это меня больше не интересует.
В и к т о р. Да нет, Оля, это правда. Я на сенокосе был. Сначала просто так — пошел, пошел, не хотелось в городе, подумать хотелось. В общем — шел, шел, а там бабы в платках, сено сгребают, иди к нам, кричат, — голоса звонкие, на весь луг, в городе таких голосов нет… Я и пошел к ним.
О л ь г а (фыркнула, как кошка). Толстого перед этим читал?
В и к т о р. Нет, перед этим я говорил с тобой.
О л ь г а. Оказывается, я произвела впечатление.
В и к т о р. О, да.
О л ь г а. Ну, и дальше?
В и к т о р. Дальше? Меня косить научили. Вставал — четырех не было. Свежесть, чистота… Вечером шатался от усталости, валился в сено, но даже во сне чувствовал, что мне хорошо.
О л ь г а. Это все?
В и к т о р. Я там ходил босиком.
О л ь г а. Ну да, тоска о лаптях, теперь это модно.
В и к т о р. Оля, я знаю, что нам с тобой делать. Нам нужно так же, как те двое, из твоей редакции. Нам нужно сначала. Мы запутались, нам нужно сначала. Мы уедем. Пусть прошлое останется здесь, в этом доме. Мы уедем, чтобы у нас было по-другому.
О л ь г а. Куда?.. Куда уехать?..
В и к т о р. Все равно. Просто нам нужно начало.
О л ь г а. Сумасшедшие… сумасшедшие. Или я?.. Может, это я сошла с ума и ничего не понимаю?.. Нашел пример для подражания! Эти двое… Уехать! Начать с начала! Зачем?! Да вас нужно исключать… изолировать от общества! Чтобы не распространялась эта зараза!
В и к т о р. Оля… Оля, я пришел за тобой…
О л ь г а. Не прикасайся ко мне! Я ненавижу тебя! Ты мой враг! Я не позволю… Слишком много вам разрешили! Всем! Слишком много!.. Являются на готовое, и никакой благодарности! Воротят нос и требуют неизвестно чего! Из скорлупы не вылезут, а уже свое мнение!.. (Швырнула книгу, которую держала в руках.) Читайте его — он выразитель дум и чаяний!.. Он в чем-то сомневается, он требует ответа, будто его выбрали в ревизионную комиссию! А право? Право где у вас — требовать, сомневаться, иметь собственное мнение? Кто вас уполномочил?..
