Внизу.
В а с и л и й. Я офицера теперь возьму… двину вперед пешечку.
Е г о р. Положение примерно равное. Правда, тура опять без прикрытия.
В а с и л и й. Сейчас мы что-нибудь придумаем.
А н и с ь я (выходя из сторожки). С судом-то какого черта тянут? Решали бы поскорей.
В а с и л и й. Куда спешишь? Жди, решат.
А н и с ь я. Сижу как на иголках: то ли манатки собирать, то ли не трогать. Вдруг помилуют?
В а с и л и й. Я лично к помилованию склоняюсь. Вина-то на мне. Так что не суетись.
А н и с ь я. Скажут: сторожиха, а не устерегла.
В а с и л и й. Вали на меня. Мол, угрожал и вообще… буйствовал.
Е г о р. Не скажет она так. Мам, ведь правда, не скажешь?
А н и с ь я. Язык не повернется.
В а с и л и й. Вали, чего там! С меня взятки гладки.
Наверху шум усиливается.
Е г о р (прислушиваясь). Шумят больно! Выключить их, что ли?
В а с и л и й. Выключай всех, кого можно выключить. Развелось всякой дряни!
Егор нажимает кнопку. Шум на втором этаже сильней.
Вниз спускаются В а л е р и й и С в е т а. Целуются.
Е г о р. Как будто выключил… А там шумят.
В а с и л и й. Выключил, так теперь этих не разлепишь.
А н и с ь я. Их и без выключения не разлепишь: любовь.
Е г о р. Это красиво, когда любовь. Я вот еще не любил, а годы идут.
В а с и л и й. У тебя все впереди, Егор Иваныч. Жизнь только началась.
Е г о р. Началась, да неправильно. Кому я нужен такой? (Достает направление в санаторий, тайком читает.)
В а с и л и й. Милый ты мой! Любят-то за тепло человеческое! А у тебя в душе вечное лето! И человек не ногами думает, головой. Вон Рузвельт на такой же коляске ездил, а всей Америкой в войну правил.
А н и с ь я (прислушиваясь). Шумят. Видно, судьбу мою решают.
Е г о р. А эти все целуются. Эй, отдохните!
В а л е р а и С в е т а отрываются друг от друга, убегают.
В а с и л и й. Пойду выясню, что стряслось. (Уходит.)
Е г о р. Видно, не сработала моя кнопочка.
А н и с ь я. Кабы нажатием кнопочки все решалось. Неправильно — раз и выключил.
Наверху.
И р и н а П а в л о в н а. Муж бросил нас, когда Валерику едва исполнилось семь месяцев. Я отказалась от алиментов, воспитывала ребенка сама. Думала, вырастет сын замечательным гражданином, думала, буду им гордиться.
С л е д о в а т е л ь. Он, кстати сказать, неплохой парень. Можете мне поверить.
И р и н а П а в л о в н а. Эгоист! Упрямец! Даже в такую минуту он бросил меня одну. Ушел с этой распутной тварью!
Ф и р с о в. Мы оба в убытке! Оба пострадавшие! И я не оправдываю ее! Я ее обвиняю! Улизнула с каким-то фертом! В Гурзуф не поехала! Ведь я из кожи для нее лез!
И р и н а П а в л о в н а. Он должен был молиться на свою мать: я всем для него пожертвовала — красотой, молодостью… всем! Неблагодарный, жестокий сын! Жестокий, неблагодарный!
Ф и р с о в. Променяла! Она еще помянет худого мужа, когда натерпится с этим! Пом-мянет! Думает, я пропаду без нее? Не пропаду! Меня уважают… меня есть за что уважать. Вот эти руки — они из воздуха сливки выдоят! А он — тьфу! Что он умеет?
И р и н а П а в л о в н а. Я никогда, никогда не жила для себя. Это гнусно — жить для себя. Это бессмысленно! Валерик не оценил моей жертвы. Что ж, есть Виталий, за которого я буду бороться… Я помогу ему избавиться от пороков.
В а с и л и й. Насчет суда интересуюсь. Кто тут судья-то из вас? Ты, что ли?
Ф и р с о в. Не до суда мне. Огурцы вянут… (Собрав мешки, тащит к машине.)
В а с и л и й. Вы уж ведите к концу, коль затеяли эту волынку. Нам надо знать, как судьба решится в теперешнем случае.
И р и н а П а в л о в н а. Сейчас не время, Степан. Я, кажется, и сама выступаю свидетелем… по делу одного близкого… друга. Ведь так?
С л е д о в а т е л ь. Точно так. И вашему другу, по всей вероятности, маячит дальняя дорога, казенный дом.
Б а ш к и н. Уж я постараюсь.
В а с и л и й. Не время, значит. А когда займетесь? Не век же болтаться тут в неопределенности.
С л е д о в а т е л ь. А вы не болтайтесь. Занимайтесь своими делами.
В а с и л и й. Что получится, если каждый своими делами займется? Ничего путного не получится. (Рявкнул.) Да не мотайте мне жилы! Суд будет или нет?
С л е д о в а т е л ь. Суда не будет. Ввиду отсутствия преступления.
Внизу Е г о р и А н и с ь я.
Е г о р (анализируя партию). Ничья… ловко увернулся от мата. (Взросло и деловито.) Ладно, мам, собирай меня в дорогу.
А н и с ь я (испуганно). Куда ты, Егорушка?
Е г о р. Лечиться поеду. Мне в этой жизни не только руки, ноги тоже нужны… чтоб стоять на земле, как солдаты под Сталинградом. (Подъехал к подсолнуху, огладил его тонкую шершавую шейку.) А подсолнух пускай растет. Не прогляди мой подсолнух! Слышишь, мам!
А н и с ь я. Слышу, Егорушка, слышу…
З а н а в е с
1974
ДРАМАТИЧЕСКАЯ ПОЭМА В ДВУХ ДЕЙСТВИЯХ С ПРОЛОГОМ
ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦАМАША КОРИКОВА учительница.
МАТВЕЙ охотник.
ЕФИМ (ШАМАН) брат его старший.
ГРИГОРИЙ САЛИНДЕР пастух.
АНФИСА его жена.
ПЕТР РОЧЕВ (ЗЫРЯН) бригадир.
МАТВЕЙ
ЕФИМ в старости.
КАТЕРИНА.
МУЖ.
ЯДНЕ.
ЖИТЕЛИ СТОЙБИЩА.
ТРИДЦАТЫЕ ГОДЫ. СЕВЕР ЗАПАДНОЙ СИБИРИ — В ВОСПОМИНАНИЯХ ДВУХ ПОЖИЛЫХ БРАТЬЕВ.
У костра д в а с т а р и к а. Один маленький, шустрый, на шапке — бубенчики. Другой крупный, медлительный, грустный. Оба по очереди курят одну трубку. Молчат… Задумчиво молчат и себя пережившие горы. Они все на свете видели. И боль и радость отражались в них эхом. А горы молчали. И старились. Иногда, точно скупые слезы, роняли они вниз камни. Камни, случалось, падали на чьи-то головы. А горы молча скорбели о тех, кого придавили обвалом. Но, может, и ни о ком… просто так скорбели… философически.
Гаснет костер, погасла трубка. Крупный старик, М а т в е й, медленно, со всхлипом «раскачивает» ее.
М а т в е й. Не горит… погасла.
Маленький старик зажигает спичку, дает прикурить.
Спасибо, Ефим.
Е ф и м (наблюдая за догорающей спичкой). Красивая была спичка, белая, с золотой головкой. Головка росла, росла и лопнула. Почернела спичка.
М а т в е й. И мы почернеем, когда погаснет наш костер. Не пора ли копать могилу?
Е ф и м. Лучше остаться наверху. По обычаю наших предков. Зачем прятаться в землю? Лягу, когда позовет смерть, вытяну руки и, мертвый, буду смотреть на звезды, на зимние сполохи.
М а т в е й. Человек должен лежать под землей, растить деревья и травы. Он и мертвый должен трудиться, чтобы отблагодарить землю, родителей за дарованную ему жизнь.
Е ф и м. Мне не за что благодарить своих родителей. Они сотворили меня без моего согласия. Дай трубку. Теперь мой черед.
М а т в е й. Тебя мать родила. И когда ты был в ее чреве, ты просился на волю. Девять месяцев стучал головой, руками, ногами.
Е ф и м (энергично затряс головой). Не девять, Матвейка, — шестьдесят лет. У человека нет воли, не-ет! Живет он и до последнего часа болтает о воле, так и не изведав ее. Вот ты волен?
М а т в е й. Я?! (Подумав.) Да, я волен.
Е ф и м. Вре-ешь, не волен! Потому что убить меня хочешь. И помереть со мной рядом. Но, и оставшись жить, ты не освободишься от меня, мертвого. Я — тынзян на твоей шее.
М а т в е й. Ты волк, попавший в капкан. Ты всегда был волком.
Е ф и м (не без гордости). Был. И остался. Такая жизнь. Ну, копай мне последнее жилище. Земля стылая — долго провозишься.
М а т в е й. Начну, когда догорит костер. Под ним и начну. Ты мне поможешь.
Е ф и м (покачав головой). Помог бы. Но я никогда не работал.
М а т в е й. И там тоже?
Е ф и м. И там. Там были люди, которые все делали за меня. Я был паханом. Знаешь, что это такое?
М а т в е й. По-лагерному, наверно, шаман. Раз нигде не работал.
Е ф и м. Ты угадал. Это почти одно и то же. (Передав трубку.) Кури.
М а т в е й. Тебе не страшно умирать, Ефим?
Е ф и м (бесшабашно смеется). Если мне не было страшно жить, то почему же я должен бояться смерти?
