Скурви. Вот – «Отважные Ребята», вот Юзек Темпе, сын присутствующего здесь Саэтана. Сейчас произойдет, как я позволю себе выразиться, «сцена знакомства в сокращенном виде» – у нас нет времени на долгие процессы, происходящие естественным путем. Взять их всех! Всех до одного! Здесь гнездится наиотвратительнейшая аполитичная мировая революция, имеющая целью парализовать все начинания, исходящие сверху, – идеи эти зарождаются не без помощи извращенной, неудовлетворенной самки, ренегатки собственного класса; ее конечная цель – бабоматриархат, принижающий и позорящий твердое мужское начало; общество же, как женщина, должно иметь самца, который бы его насиловал, – ка-та-строфаль-ные совершенно-таки мысли, не правда ли?
Саэтан. Постыдился бы – это же все чушь собачья.
Скурви. Молчать, Саэтан, молчать, ради господа бога! Вы являетесь президентом тайного общества разрушителей культуры – мы это сделаем сами на более высоком уровне: здесь слово возьмет твой сын, старый ты дурак, – нет, не буду ругаться. Телефонным звонком я был назначен министром юстиции, а заодно и министром Величия Действительности. Отправить всех по моему приказу в тюрьму во имя защиты самых твердолобых идей!
Саэтан. Скорее во имя нескольких толстопузых маньяков, рабов денег как таковых – als solches[11] – мать их…
Скурви. Замолчи ты, Христа ради…
Княгиня. Вы не имеете права…
Ее хватают, но затем отпускают.
Скурви (заканчивая). …старый идиот, и не говори банальностей, потому что сегодня я за себя не ручаюсь, а мне бы не хотелось начинать новую жизнь в качестве первого прокурора государства с убийства в состоянии аффекта, хотя в конце концов можно бы было себе это позволить. Завтра я все подпишу в своем кабинете – у меня еще нет личной печати.
Саэтан. Что за глупая мелочность в такую-то минуту!!!
Скурви (обращаясь к княгине, которая спокойно нюхает цветок). Видите, каким образом можно приглушить дьявольскую страсть: ничего для себя лично, я все отдаю обществу.
Княгиня. И вот это тоже? (Указывает хлыстиком, услужливо поданным ей Фердущенко, на нижнюю часть живота Скурви.)
Скурви (отклоняя от себя хлыстик, кричит в дикой ярости). Взять! Взять их всех четверых! Это может показаться смешным, но никто не знает – может быть, именно здесь зрел злодейский заговор тех сил, которые могли бы уничтожить наше светлое будущее и погрузить мир в анархию. С вами же, княгиня, мы разберемся попозже – теперь наконец-то у нас времени предостаточно.
Саэтан (подавая руки под наручники). Ну, Юзек, быстрее! Не знал я, кого мое лоно…
Юзеф Темпе (поставленным, актерским голосом). Ну, ну, отец, без громких фраз. Здесь нет никаких лон – одни факты, причем факты социально значимые, а не наши гадкие личные ощущения: последний раз сопротивляется индивидуум наступлению засранизма будущих дней.
Саэтан. К сожалению – не будем говорить глупых вещей, эх!!!
«Отважные Ребята» постепенно добираются до присутствующих. Молчание. Скука. Тоска. Медленно опускается занавес, начинает подниматься и вновь опускается. Тоска все усиливается.
Тюрьма. Отделение принудительной безработицы, разделенное так называемыми балясинами на две части: налево нет ничего, направо – прекрасно оборудованная сапожная мастерская. Посредине на возвышении стоит кафедра для прокурора, отгороженная от остального помещения резной решеткой; за ней – дверь, над дверью витраж, изображающий «благо, даваемое заработной платой», – это может быть, например, совершенно непонятная кубистская абракадабра – ее смысл поясняют зрителям слова лозунга, написанные огромными буквами. По левой части камеры, как голодные гиены, слоняются сапожники из первого действия. Они то ложатся, то приседают на землю, в их движениях чувствуется первобытная усталость от безделья и отсутствия работы. Сапожники все время почесываются и чешут друг другу спины. Слева у двери стоит охранник – совершенно нормальный молодой, здоровый малый в зеленом мундире. Каждую минуту он бросается на кого-то из сапожников и, несмотря на сопротивление, оттаскивает от двери, водворяя на прежнее место.
Охранник. Это отделение программной безработицы, созданное с целью лишения заключенных в камеру личностей какой бы то ни было работы. На представленном здесь витраже в аллегорической форме изображается – назло безработным – благо, приносимое заработной платой. Больше мне сказать нечего, и никто меня говорить не заставит. Проститутки милосердия у нас строго запрещены. Человечество развинтилось – все как с цепи сорвались, и, если по-хорошему нам справиться не удастся, придется вернуться к пыткам в официальном порядке.
Саэтан (хватается за голову). Работа, работа, работа! Хоть бы какая, но только бы она была. О господи! Это же… ох, нет, ничего я не знаю. У меня аж ломит в висках от этого вынужденного безделья, меня словно сжигает огонь желания работать. Может, я как-то неуклюже выразился? Но что делать? Что делать?
1-й подмастерье. Самой красивой бабы мне так не хотелось, как теперь хочется сесть на свою табуретку и взять в руки инструменты. Мне кажется, я с ума сойду! Проклятье, как все банально! Что тюрьма может с человеком сделать. И никакой Оскар Уайльд, ни Верлен меня не переубедят – ох, ох!
2-й подмастерье. Теперь я: дайте работу, а то ведь с ума сойду, и что тогда будет? Что угодно дайте делать: сандалии для кукол шить, копыта для игрушечных зверюшек, воображаемые туфельки для никогда не существовавших золушек. Ах – работать – что это было за счастье! А ведь не ценили, когда ее было по горло и даже больше. За что эта трижды проклятая судьба ниспослала нам такие муки, нам, у кого и раньше-то немного чего было. Каська, где ты? Больше уж никогда!..
Саэтан. Тише, ребята. Мне моя безотказная интуиция подсказывает, что скорее всего их царствование недолго продлится: что-нибудь да должно случиться, а когда…
На 1-го подмастерья бросается охранник и оттаскивает его влево, несмотря на крики и протесты; Саэтан как ни в чем не бывало заканчивает свою речь.
Не могу поверить, чтобы такая страшная сила, которую представляем собой мы, была бы парализована и сгнила бы задарма.
2-й подмастерье. Сколько уже вот так же верили и сгнили. Жизнь – страшная штука.
Саэтан. Милый, ты говоришь банальности.
2-й подмастерье. Банальности, банальности. Самая великая правда тоже бывает банальной. Из своих сомнений мы уже ничего для самих себя добыть не сможем. Погрязнуть насмерть в запланированной лени, когда тебя откармливают, как сорок быков, это отвратительно. Вы-то постарше, а мне выть хочется, и когда-нибудь настанет время, что я извоюсь до смерти. А жизнь могла бы быть такая отличная: после целого дня нечеловеческого труда махнуть бы с Каськой по большой кружечке пива!
Из левой верхней двери на кафедру поднимается Скурви.
Скурви (он одет в красную тогу и такого же цвета судейскую шапочку; поет).
Махатма Ганди выжрал кружку пива —
Жизнь стала вдруг прекрасна и счастлива.
Вот так мудрец негаданно-нежданно
На старости испробовал нирвану.
Охранник вталкивает 1-го подмастерья. Скурви приступает к завтраку, который ему принесла на подносе прямо на кафедру очень молодая и привлекательная охранница в фартучке, надетом поверх мундира. Скурви пьет пиво из большой кружки.
2-й подмастерье. Появилось наше единственное утешение, наш мучитель, наш злоблагодетель. Если бы не он, честное слово, взбеситься бы можно было. Поймешь ли ты, человечество, как низко пали лучшие сыновья твои, когда единственное культурное развлечение для них – смотреть на палача, причем даже для самых благородных, то есть, вероятно, это относится к нам двоим, потому что мастер вряд ли… хи-хи-хи – как я презираю свой смех: он звучит как плач бессильного хлюпика над помойкой, полной окурков, огрызков, очистков и консервных банок, – неплохой набор.
Саэтан. Замолчи – не обнажай своих внутренних ран перед нашим виртуозом пыток, от этого он только духовно расцветает.
Охранник смотрит на часы – бросается на 2-го подмастерья и оттаскивает его от дверей, невзирая на сопротивление и стоны.
2-й подмастерье (во время небольшой паузы, возникшей при возне). О, какие ужасные страданья – не иметь возможности даже секунды поработать, поделать того, чего хочется! Принудительные работы по сравнению с этой мукой – ничто… [Exit.]
Скурви. Эге. Я еще больше страдаю, потому что с тех пор, как я получил политическую власть, я уже совершенно не понимаю, кто я такой. Юстиция только лишь в самых занюханных, демократических, мелкобуржуазных республиках бывала по-настоящему независимой, когда в обществе ничего серьезного не происходило, когда не было никаких значительных перемен, когда (с отчаяньем в голосе) это было просто-напросто стоячее, вонючее болото! Ах, если бы только можно было учредить открытую политическую «чрезвычайку» быстрого реагирования, не имеющую ничего общего с судами.
