Скурви. Все это не так просто, mon cher Sayetang.
Саэтан. Вы получили эту власть от них, и вы боитесь употребить ее против них самих же из избытка порядочности и благородства. Это был бы макиавеллизм высшего сорта, причем во имя благороднейшего идеала: блага всего человечества. Что же, вы ждете, как этот дурак Альфонс Тринадцатый или старенький Людовик, пока вас силой не выкинут из этого дворца и не скинут с этой кафедры?
Скурви (грустно, с иронией). Чтобы оставить вам, Саэтан, поле деятельности. Если бы я ушел с поста добровольно, вы бы потеряли ваше героическое место в мировой истории: вы стали бы безработным, как пророк или приверженец мессианства, после того как Польша практически с официального согласия «взорвалась». Человечества нет – есть только червячки, копошащиеся в сыре, а сыра тоже нет – есть только масса копошащихся червяков.
Саэтан. Дурацкие шутки, недостойные левой половины ногтя пальца правой ноги Гнэмбона Пучиморды.
Скурви (спокойно). Поскольку у вас, Саэтан, пожизненный срок заключения, я уже не могу наказать вас дополнительно. У вас есть право безнаказанно оскорблять меня, но настоящее хамство – не в аристократическом значении – пользоваться этим правом. Я не дам приказа отлупить вас – я говорю только так, для устрашения, поскольку я гуманист с человеческим лицом.
Саэтан (пристыженный). Пощадите, господин Скурви! Я больше не буду.
Скурви. Ладно, ладно – продолжайте, это я так, чтобы между нами не было дистанции.
Саэтан. Никогда не следует опускаться до уровня детей и так называемых простых людей – они это сразу понимают и только обижаются.
Скурви (нетерпеливо посматривает на часы). Хорошо, хорошо, говорите, я слушаю.
Саэтан. Итак, господин Скурви, этот миг неповторим, как говорят любовники в эротических романах – к счастью, их племя уж вымерло. И несмотря на то, что сегодняшняя обыдиотевшая публика уже блюет от долгих и умных разговоров, вернемся к самому существенному: подумайте хорошенько и серьезно – может быть, вам первому выйти из шеренги и уничтожить все национальные барьеры, тогда настанет золотой век человечества. Это звучит банально, но что национальная культура могла дать, она уже дала, – зачем же нам жить при добивании ее гниющей падалью? Зачем, я вас спрашиваю? Ведь в будущее человечества именно в этой форме вы не верите?
Скурви. Саэтан, Саэтан! Неужели кора головного мозга некоторых ящериц триаса и юры развивалась лишь затем, чтобы в конце концов превратиться в нечто такое лучезарное и омерзительное одновременно, как человеческий род?
Саэтан. Не юли, не уходи от ответа! Что тебя удерживает? Ты же явно лжешь. Я интуитивно чувствую, что ты не фанатик агрессивного национализма, ультраделикатно выражаясь.
Скурви (уклончиво, но все-таки, черт его дери, с горечью в голосе). Вы даже представить себе не можете, как трагично…
Саэтан. Он мне тут будет своими трагедиями голову морочить! Настоящая трагедия – у меня! Я вижу правду, истинную для всего человечества, и оттого, что я ее вижу, моя личная жизнь представляется черным, кошмарным сном, в то время как вы погрязли в шлюхах и майонезах.
Оба подмастерья (рычат). Аааааа! Хаааааа!
Скурви. Шлюха в майонезе! Чего только эта голытьба не выдумает! Надо попробовать.
Саэтан. Отвечай, мать твоя курва, а то я направлю свой флюид, концентрирующий волю миллионов, и парализую твою совесть.
Скурви. Вдохновленный старик – явление, встречающееся сегодня чрезвычайно редко.
Саэтан. Эх, эх, господин прокурор, сдается мне, что вы довольно скоро пожалеете, что произносили столь дешевые откровенья.
Скурви (более серьезно, но в замешательстве). Саэтан, разве вы не видите, что я пытаюсь скрыть от вас весь трагизм подлинного положения дел и свою просто-таки ужасную внутреннюю пустоту? Кроме так называемой проблемы Ирины Всеволодовны во мне нет абсолютно ничего – я как высосанные клешни никогда не существовавшего рака. Виткаций, этот пустомеля из Закопане, хотел меня уговорить заняться философией, но я не смог даже этого. Она же как только перестанет надо мной издеваться, так тут же перестанет существовать, и я должен буду продолжать жить просто по привычке…
Саэтан. И пожирать яства под астральными по вкусу соусами, пока мы здесь по шесть блох в минуту ловим на себе, не спим из-за постоянного зуда, зимой мерзнем, а летом задыхаемся от жары и совершенно трансцендентальной вони; все наши чувства подвергаются постоянному раздражению, доводящему нас до безумия; мы живем в ненависти, зависти, ревности – все это нельзя выразить словами, а только ударами… (Показывает жестом.)
Скурви. Хватит об этом, а то я испекусь в собственном соку, как молодая утка, – я уж и не знаю, что я говорю, – а bout de mes forces vitales.[14] Ты хочешь знать, баран, почему я не могу пойти на уступки? Да потому что я могу есть лишь то, к чему привык, к чему меня приучили с детства; мне нужно сладко спать, постоянно следить за собой – быть чистым, наманикюренным, чтобы от меня не пахло так же дурно, как от вас; мне нужно ходить в театр, иметь хорошую шлюху как противоядие против этой жемчужины ада, этой… (Грозит кулаками сначала вправо, потом влево.) Даже сила моей власти и пытки не могут ее сломить, потому что ей это нравится, именно нравится, кошке драной, и я, брезгуя насилием, как капрал тараканом, что бы ни пытался сделать – доставляю ей тем самым лишь еще большее наслаждение… (Начиная со слова «лишь», поет почти баритоном.)
Саэтан. Вот это проблемы существенные, настоящие проблемы людей, которые нами правят. У меня нет слов, чтобы передать то отвращение, которое я испытываю ко всему этому. Вся деятельность такого господина лишь с виду направлена на благо государства, служит идее и человечеству – в действительности же главное в этом самом «внеслужебном времени» – я беру в кавычки, – когда человек раскрывается таким, как он есть на самом деле…
Скурви. Замолчи – тебе не понять ужасного конфликта между силами, противодействующими внутри меня. Я лгу совершенно сознательно, как министр, я провозглашаю то, во что сам не верю, чтобы жрать яства, привезенные с берегов Мексиканского залива, восхитительные на вкус, – да, я лгу, я обязан, вынужден лгать и даже скажу тебе, что сегодня по подсчетам Главного Статистического Управления – а статистика сегодня это все, и в физике, и вообще, а что самое главное – в метафизике, монадологической метафизике с ее приматом живой материи – девяносто восемь процентов всей нашей банды делает то же самое, отнюдь не будучи убежденными в своей правоте, а лишь для сохранения остатков гибнущего класса – индивидов, хочешь знать, каких? – обычных обжор и развратников, прикрывающихся более или менее лживыми идеями и словами. На сегодня люди – это лишь вы, что понятно каждому. И все потому, что находитесь вы по ту сторону, но стоит вам перейти эту черту, вы станете точно такими же, как и мы.
Саэтан. Никогда-преникогда!
Скурви иронически улыбается.
Мы создадим бескомпромиссное человечество. Советская Россия это только героическая попытка – хорошо, что есть и это, – она как островок во враждебном океане. А мы сразу создадим такое человечество, которое просуществует до самого заката, до угасания жизни на нашей горячо любимой земле, родной и священной!
Скурви. Вечно вы ляпнете какую-нибудь гадость. Ну никакого чувства меры и такта у этих голодранцев. (Кричит.) Оттащить его к писсуару!
1-го подмастерья выволакивают в сортир.
Саэтан. А ты знаешь меру, ты задумывался над тем, что такое чувство меры, ты, свинопас?!
Прокурор крякнул и съежился.
Скурви. Вот я крякнул, съежился, мне и полегчало.
Звонит в небольшой звоночек; по обе стороны балясин появляется стража.
А ну подать сюда эту самую Ирину Тьмутараканскую на конфронтацию! Почему я так выражаюсь – сам не знаю. Это ведь не шутка, это странная и произвольная сюрреалистическая необходимость.
Саэтан. Чем занимается это чудовище? Какими-то утонченными идиотизмами – вот это и есть их так называемая интеллектуальная жизнь после изнурительной работы в конторах и будуарах.
Скурви. Вы не понимаете всей прелести познания чего-либо у такого бесплодного импотента, как я, – это пропасть наслаждения, служащая подтверждением необходимости собственного существования. Такое самокопание…
Саэтан. Господь с вами, господин Скурви, перестаньте, – «господи, господи» произношу я все, совершенно машинально. Это все от пустоты сегодняшних дней. Смогу ли я заполнить эту пустоту? Беседы с этим воплощением лжи (указывает на прокурора) кажутся мне райским отдыхом по сравнению с одиночеством и вынужденным ничегонеделанием в тюремной камере. О, эта относительность всего на свете! Только бы мне не измениться до такой степени, чтобы потом самого себя не узнать! Кем я буду через три дня, две недели, через три года… года… года… (Падает на колени и начинает плакать.)
