Уходят.
ХорСтрофаНа Киферон помчитесь, псицы Лиссы[36],
Помчитесь, борзые! В челе дружин —
Там Кадма дочери.
Под женским убором укрыться мнит
Лазутчик менад, безумный Пенфей.
И первая мать с открытой скалы
Увидит, как крадется он,
И крикнет она:
“Смотрите: чужой
Из Фив на Киферон наш, на Киферон пришел.
Кто породил его? Крови не женской он.
В нем львицы скорей порода видна,
Ливийских Горгон”.
Гряди же ты, кара, с грозой, с мечом,
И шею насквозь пронзи
Тому, кто суд и правду, безбожный, оскорбил,
Пенфею, чаду праха!
Безумна ярость дикого Пенфея,
О Дионис, на оргии твои
И Реи-матери!
Все рвется безумец на дерзкий бон,
В борьбе роковой победу вкусить…
Нет, горя не знать
Дано лишь тому,
Кто божье оставил богам.
Что мудрость, коли счастья не может дать она?
Мне же отрадно чтить ночью и днем богов;
И если чего в законе их нет,
То чуждо и мне.
Гряди же ты, кара, с грозой, с мечом,
И шею насквозь пронзи
Тому, кто суд и правду, безбожный, оскорбил,
Пенфею, чаду праха!
Быком обернись ты, наш Вакх, наш бог,
Явись многоглавым драконом
Иль львом золотистым ты в очи метнись!
Лазутчик менад нацелил напасть
На стаю вакханок.
Приди же и петлю с улыбкой накинь.
Безумцу на шею.
Вбегает второй вестник.
ВестникО дом, блиставший счастием в Элладе,
Дом Кадма-старого, что здесь, в полях
Аресовых, пожал посев змеиный, —
Хоть я и раб, но плачу над тобой.
Ты от вакханок? Что же там случилось?
Узнай! Царя Пенфея больше нет.
О Бромий-владыка! Слава великому богу!
Что слышу я? Что это значит? В горе
Наш царский дом, – а ты, жена, ликуешь?
Я варварской песнью восславила бога
За то, что не надо оков мне бояться.
Ты думаешь, так оскудели Фивы,
Что наказать не сможет вас никто?
Мой повелитель – Дионис, сын Зевса,
Не Фивы, нет!
Простительно вам это; но не грех ли —
В виду чужого горя, ликовать?
Ты поведай нам, как погиб твой царь,
Злой безумец, злых исполнитель дел.
Оставив за собою хутора
Фиванские и перейдя Асопа
Струи, по склону Киферонских гор
Мы подниматься стали – царь Пенфей,
С ним я да тот кудесник, что коварно
На игрище нас взялся проводить.
В лесную глушь сначала мы забрались
И сели там на травке, притаясь;
Старались не шуметь, едва шептали,
Чтоб не открыли зрителей они.
Глядим – лощина, а вокруг все скалы,
А в той лощине ели да ручьи;
Под елями, глядим, – сидят менады
И все по сердцу делом заняты:
Те облетевший снова навивают
На тирсы плюш, а те промеж себя
В вакхической резвятся перекличке,
Веселые, что жеребицы, с коих
Возницы сняли пестрое ярмо.
Но царь несчастный их не видел; гостю
Он так сказал: “Отсюда, чужестранец,
Не видно самозванных мне менад.
Вот если б на какой-нибудь пригорок
Мне влезть, с верхушки ели посмотреть,
Я б разглядел все грешные дела их”.
Так молвил он; последовало чудо.
Была там ель, под облака верхушкой:
Гость взял ее за верхней ветви край,
Стал гнуть – все гнуть да гнуть к земле сырой.
Она ж круглилась, точно лук упругий
Иль колесо, которому столяр
Его окружность циркулем наметил.
Так до земли, круглясь, она склонилась
В его руках, – не человек то был.
И вот, на ветви усадив Пенфея,
Гость начал потихоньку ель пускать
Так, чтоб она безумца не стряхнула;
И уперлась вершиной ель в эфир,
А на вершине царь сидел несчастный.
Но лучше чем увидеть он их мог,
Он ими сам замечен был. Как только
Я убедился, что взаправду царь
Там, на вершине, озираюсь – гостя
Уж подле нет: и вдруг какой-то голос
Из синевы воздушной зазвучал,
Не иначе как Вакха: “Эй, юницы!
Я к вам привел того, кто осмеял
Меня, и вас, и таинства святые.
Расправьтесь с ним!” И тотчас столб огня
Между землей и небом загорелся.
Замолк эфир, не шевелились листья
Дубравы горной, все кругом притихло.
Они ж, неясно слухом восприняв
Его призыв, поднялись с мест своих,
В недоуменье озираясь. Снова
Он к ним воззвал. Когда же дщери Кадма
Признали голос Диониса, – вмиг
Они в поспешном беге понеслись,
Что диких стая голубей: Агава,
И сестры с ней, и все вакханки следом,
Наитьем бога одержимы, мчатся
По валунам, по пням и бурелому.
Вот господина моего они
Заметили на ели. По соседству
Утес нашли и камнями бросать
В Пенфея, и еловыми ветвями,
Что дротиками, стали; пригодились
И тирсы тут. Но в бедную мишень
Не удалось попасть им, как ни бились:
Уж очень высоко тогда сидел
Беспомощный Пенфей на этой ели…
И вот они, набравши сучьев дуба,
Стараются (железа нет у них)
Ель отделить от корней, – все напрасно.
Попытку бросили и эту. Мать
Тут крикнула: “Давайте станем кругом,
За дерево возьмемся – и авось
С вершины мы тогда достанем зверя,
Чтоб тайн священных он не разгласил”.
Без счету рук за ель тут ухватились
И вырвали с корнями… Высоко
Сидел Пенфей – и с высоты на землю
Он полетел и грохнулся. Раздался
Ужасный крик: он гибель увидал.
И вот всех прежде мать его, как жрица,
Бросается на жертву. Тут Пенфей
С волос срывает митру, чтоб признала
Свое дитя Агава, пощадила,
Несчастная; щеки касаясь с лаской,
Он молвит: “Матушка, ведь это я,
Пенфей, тобой рожденный Эхиону!
О, пожалей и за мою провинность
Свое дитя, родная, не губи!”
Но он молил напрасно: губы пеной
У ней покрылись, дико взор блуждал,
И рассуждать была она не в силах:
Во власти Вакха вся тогда была.
Вот в обе руки левую берет
Злосчастного Пенфея руку, крепко
В бок уперлась и… вырвала с плечом —
Не силою, а божьим изволеньем.
Ино с другой напала стороны
И тело рвет. Явилась Автоноя,
За ней толпа. И дикий гул стоял
Над местом мук. Стонал Пенфей несчастный,
Пока дышал, и ликований женских
Носились клики. Руку тащит та,
А та – ступню с сандалией, и с ребер
Сдирают мясо, кости обнажая,
И обагренными руками тело
Царя разносят в бешеной игре…
Разбросаны останки по скалам
Обрывистым, в глубокой чаще леса…
Где их сыскать? А голову его
Несчастную Агава – ведь она же
Ее сорвала – на свой тирс воткнув,
Со склонов Киферона понесла,
Ликуя, будто, льва сразив, победный
Она трофей на тирсе нам несет.
И вот, сестер покинув в хороводах.
Она к воротам близится, гордясь,
Безумная, добычей злополучной,
И Вакха прославляет, что помог
В охоте, что ее венчал победой.
А всей-то и победы – только слезы.
Подальше от несчастной отойти,
Пока еще близ дома нет Агавы!
Да, скромность и почтение богам —
Вот лучшее, что есть, и кто сумеет
Всю жизнь блюсти их свято, тот мудрец.
Уходит.
ХорВоспляшем в честь Вакха – и слава ему!
Мы кликом восславим Пенфееву смерть.
Погиб Пенфей – отродье
Ужасное змея:
Он женщиной оделся,
За посох тирс он принял
И с ним в Аид сошел.
Шел бык перед Пенфеем:
В беду его он вел…
А вы, менады Фив,
Вы гимн свой, славы полный,
Победный гимн свели
На стоны и на слезы.
О, славный поединок,
Где матери рука
Багрится кровью сына!
Агава входит в сопровождении толпы фиванских вакханок; на тирсе у нее голова Пенфея.
КорифейНо вот спешит к Пенфееву дворцу
Агава-мать – безумный взор блуждает…
Приветствуйте поклонниц Диониса!
Несем с Киферона
Улов свой счастливый,
Трофей этот свежий,
Кисть плюща к чертогам.
Я вижу, товарка: приди и ликуй!
Его без сетей изловила…
Смотрите-ка: львенок,
Ведь можно узнать…
Мой подвиг это, мой!
“Счастливою Агавой” в дружинах я зовусь…
Отродье…
Те после меня, те после меня
За зверя взялися… Добыча на славу!
Детеныш-то молод:
Хоть грива космата —
Волосики пухом
Лицо обрамляют.
Зверь дикий, конечно: как много волос!
Да, бог наш – охотник искусный,
И ловко менад он
На след наводил!
Мой сын поздравит мать!
Она ж взяла добычу неслыханную: льва!
Еще бы!..
Добычей такой, трофеем таким!
Всем Фивам на диво мой подвиг свершон.
Да покажи ж, несчастная, фиванцам
Победную добычу наконец.
Вы, жители твердынь фиванских славных,
Придите и любуйтесь! Вот – трофей!
Мы, дщери Кадма, изловили зверя:
Тут дротик фессалийский ни при чем,
И схвачен зверь не сетью, а кистями
Рук наших белых. Ни к чему теперь,
Оружием обвесившись, кичиться!
У нас учитесь: мы его рукой
И изловили, и на части тело
Разъяли – без железа. Где отец?
Что я не вижу с нами старца Кадма?
И где Пенфей, мой сын? Пускай возьмет
Он лестницу покрепче и к триглифу
Вот эту львиную главу прибьет[37] —
Мою добычу в нашей славной ловле!
Входит Кадм. За ним несут на носилках останки Пенфея.
