сноха тут горемычно,
так, на краешке, привычно,
как положено вдове,
как сидят они вовек.
«Здравствуй, мама!..» –
Дед тут крякнул,
начал бороду скрести.
«Здравствуй, мама! Всё в порядке.
Мама, ты меня прости…»
Руки, мать сидит, скрестив.
«Здравствуй, мама…» – Мой сыночек!
Сердце, ох ты, погоди.
Дни и ночи, дни и ночи,
до такого… от груди.
Вспомнил, понял…
Грудь стеснило,
жар ли, холод, бьёт озноб.
Душно как, раскрыть окно б –
уж весна в оконной раме…
Как ты там, сыночек милый?
Дед прочёл, очки вверх сдвинул,
приподнял глаза и… замер:
это ль ты, моя сношонка…
Бог ты мой, и не узнать!
Перед ним сидела… Мать.
Гордо голову откинув,
отрешённо глядя вдаль,
молодая, как девчонка,
и… седая, как Печаль.
Волны радости и боли…
«Поля! Что ты, дочка, – Поля!»
Чуть дрожит в руках косынка.
Э-эх! Прости меня, мой сынка.
Море бед и горя реки,
и – забыл о человеке.
Человек из глаз пропал.
Руки-клешни, иссечёны.
Ноги-брёвна в жилах чёрных,
будто молнии припал.
Ступни грузчика-мужчины.
Всё лицо секут морщины.
С губ… рвёт радость, боли крик ли –
Боже мой, а мы – привыкли!
(Бабка – пусть земля ей пухом, –
та хоть как-то привечала.)
И – ни жалобой, ни звуком –
всё внутри, всегда молчала.
Вечность жизни. Изначало.
Вся очнулась вдруг смущённо,
будто стала как согрета
тихим внутренним подсветом,
как святые на иконах.
«Я… задумалась, отец.
Как он там, о чём же пишет?»
Ах ты, грех: заныл крестец,
закололо что-то выше…
«Д’скоро в армию ему.
Толком только не пойму:
уж домой он хочет, видно,
да, вишь, не с чем, пишет – стыдно.
Обнимает, пишет, предков,
крепко-крепко. Так-то – крепко!
(Взгляд у матери лучистый:
знать, умнеет понемногу.
А душой такой же чистый.)
…Деньги выслал на дорогу –
чтобы не было, мол, сбою;
жду я вас к себе обоих…
Ну а так – всё слава богу».
Повидаться – что дороже!
Вместе всем… Куда б как гоже…
Долго мать сидит в раздумье,
гладит кисти полушалка.
А хозяйство на кого же?
На соседа – ведь он кум ей?
И не ехать ох как жалко,
счастье послано судьбою.
Тихо, как сама с собою:
«Надо ж… около овец,
всё скотина, хоть и малость.
Поезжайте вы, отец.
Я уж будто повидалась…»
Гнал, как ересь, наважденье,
от себя поездку дед.
Будто в двадцать – день рожденья –
сон бежал и стыл обед.
А потом… как что-то сбило,
лихорадка зазнобила,
злость забрала, взмыл азарт
(как-никак тепло уж, март),
эх ты, где не пропадало!..
Стариной тряхнул удалой,
проводницу улестил
и к Никите покатил.
В ресторан пошёл обедать.
Целину решил проведать.
27
Ждёт Никита дальний поезд.
Разговор людской угас.
Провода метелью воют.
«…Странно. Тот же день и час.
Та же ночь. И полустанок.
Как тогда!
Там – Карталы.
Свет машин усталых рваный
гасят снежные валы…2
Сердце так щемяще-звонко!..
Обнял нежно, как ребёнка,
старика детина-внук.
«Как же деда годы гнут!..»
«…Два поди, как здесь, минуло», –
про себя сквозь слёзы дед.
«Давним детством как пахнуло!» –
взглядом внук ему в ответ.
Так на том же полустанке
(что когда-то был приманкой,
где вагончиков останки)
ровно «два годка» спустя
у Никиты дед в гостях.
Целина, она с порога
и была, и есть – дорога.
Времени не тратя даром
(вон как крутит снежным паром!
еле виден тёмный «газик»
дал директор свой, для встречи) –
дед кряхтя в тот газик влазит;
в самый раз начать бы речи,
да… ещё кого-то ждут.
Впопыхах шепнул Никита:
«Делегация… Идут».
(…Голос, будто позабытый?..)
Шутки, смех не так весёлый.
Из столицы, к новосёлам.
В темноте набились плотно,
позатихли враз дремотно.
Распахнул Никита дверку:
«Все? – спросил он для проверки. –
Дома будем… так, к обеду.
А тебе – тулуп вот, деда».
И закутал хлопотливо.
«Сам-то что же, непоседа?» –
«Я на свой извоз. Счастливо!» –
и шагнул к себе на трактор.
Застрелял «пускач» дэтэшки,
взвыл мотор, ровняя такты.
Лязг и грохот вперемешку:
где не так, мол, здесь – вот так-то!
Дёрнул – с богом! – на буксире…
Как всё разно в этом мире:
дед про печь свою тут вспомнил,
делегаты – свой уют.
И юзит машина-дровни,
и «дрова» во сне клюют.
Эх, целинные дороги!
Вечность только им сродни.
Неба Раки-Козероги
им маячные огни.
В свете фар струит позёмка,
колеи бугрится след.
Тормошит ДТ «газёнка»,
тот лишь крякает в ответ.
Долевые гребни-гряды
во всё поле, ряд за рядом
(как нарочно, снегопахом).
Рушит трактор гряды с маху,
бьёт стрельбой взахлёб дэтэшка.
И ползёт за вешкой вешка,
заметаясь снежной пылью.
Словно сказка въяве с былью.
То привычно для Никиты.
Голова ж другим забита:
дед и гости из столицы –
есть ему чем похвалиться?
Что такое «два годка»:
по спирали два витка
или так, мечты заплата?
Было всё, чем жизнь богата
в восемнадцать-двадцать лет.
Дальний край, своя зарплата,
быта свой кордебалет…
Первых дней шумливый табор,
молодые без узды –
ложку лишь не мимо рта бы…
Светлость Первой Борозды!..
Суховей… Надежд утрата?
Пытка, жгло всё на корню.
Стиснув зубы, боль упрятав,
хлеб пахали, как стерню…
Были песни, были слёзы,
пот в мороз, в жару озноб…
Стрекотали, как стрекозы,
величая Первый Сноп!..
У степи свои законы:
как натянутой струной,
урожай победным звоном
прозвенел над всей страной!
И сейчас всё в добром росте.
Что ж, пожалуйте к нам, гости:
мелководье воду пенит –
кто поймёт, тот и оценит!
Полыхнул восход неистов –
степь багряно-золотисто
вся зарделась, встав от сна.
Стоп машины.
Тишина.
Во-от какая… ц е л и н а!
Словно в зимней келье бесов,
зыбко, сумрачно, белесо.
Лишь восток пожар ярит.
Лампу вздул колдун-старик.
Горизонт блеснул на миг,
как шлея сверканьем бляшек.
Там метель в лохмотьях пляшет,
будто кто граблями машет,
кто-то сеет, кто-то пашет…
Дед глаза потёр, лицо,
к блеску снега привыкая.
«Хоть бы… горочка какая
иль хотя бы деревцо.
Сбоку будто солнце светит.
Ну и ну-у, чего на свете!..»
И запнулся, вдруг приметив:
эти гости из столицы –
ба! знакомые всё лица!
«Дед Никита?!» –
«Сын Данилы!
Ну а этот сын Гаврилы?
Вот так встреча! Так порой,
говорят, гора с горой…
Ну а девушка что – ваша?»
«Наш коллега, звать – Наташа». –
«Ну и ну-у… А вот мой внук,
тож Никитою зовут.
Растрясти немножко кости –
вот приехал к внуку в гости. –
и Никиту церемонно. –
Вот он, наш неугомонный!..»
Что такое с парнем вдруг?
Нет лица, один испуг…
«Это… вы?!» – дохнул Никита.
Образ давний, незабытый:
как тогда – важна, нежна
комсомольская княжна.
Что княжна – сама царевна!
Поднялась, шутливо-гневна,
на подножку – стоя вровень,
удивлённо вскинув брови,
глядя свойски, чуть кокеткой –
помахала всем газеткой,
тоном – будто детвора:
«Это я. Но в путь пора!»
От войны знакомо – «хальт» –
стой!
Начался тут асфальт.
«Отцепи!» – сигналит газик.
На асфальт хозяйски влазит,
вжик! – дымком обволокся…
Трактор обочь затрясся.
Дружба, что крепчей базальта,
продолжалась… до асфальта.
«Что ж, на то мостится гать,
кто-то ползать, кто – летать…»
Так Никита невесёлый
въехал с думами в посёлок.
Был директор в кабинете.
Чутко так Никиту встретил:
«Что нерадостен твой вид?
Деда и гостей столичных,
раз ты знаешь их отлично,
познакомь со всем как гид.
Да не будь бурёнкой дойной –
представляй им всё достойно!»
28
От сосулек вянут крыши,
уж зима на ладан дышит.
Полевые к севу станы
все в заботе неустанной.
Взор свой как бы раздвоив,
чужаком взглянул Никита
на творенье рук своих:
что с таким трудом добыто,
потом, горечью омыто,
всю во что вложили душу,
что нещадно жжёт и сушит
(всё учти, всё подытожь!).
Но…
Как глазам чужим ничтожно –
плод трудов твоих упорных:
в ряд домов десяток сборных,
в стороне – саманных ряд
(индпошив, как говорят).
Станы, склады, мастерские,
школа, клуб свой, магазин.
Не Москва, да и не Киев.
Но зато они такие –
в паруса им баргузин!
А в полях? Не счесть борозд.
Как на ясном небе звёзд.
Как полос в отрезе ситца.
Есть Никите чем гордиться?
«…Агрокомплексность хозяйства,
окупаемость затрат…»
И – ни капельки зазнайства.
Молодцы. Куда – наш брат!..
Им в карман не лезь за словом:
цепко, знающе, толково
просмотрели планы, сводки.
Походить? А нет охотки –
ясно всё. Они правы.
В горле как пучок травы:
как для них всё это просто!
Обросли внутри коростой –
а романтика души?
«…Ты в колдун свой запиши, –
встал Никита злой до дрожи. –
Будет здесь – не скоро, может,
стал народ чего-то
