П е т р. Ну спасибо, Тань. Я так и знал, что ты это скажешь. Телевизор, он как живой человек. Иной раз знакомых видишь или родных. Я тебя часто по телеку вижу. Передовой зоотехник, и так и далее. Денег-то дашь взаймы?.. Тань?..
Т а т ь я н а. Дам я тебе денег, но с условием… Не приходи сюда больше, а?
П е т р. Не любишь, значит? Совсем, значит, разлюбила?
Т а т ь я н а (не выдержав, улыбнулась). Вот нахал! Он еще о любви смеет! Да ты посмотри на себя со стороны, каков ты есть!
Петр (обидевшись). Я, конечно, не бог весть какой громкий человек. Институтов не кончал, орденов не имею. Но душа у меня, Тань, деликатная. Нравственная, скажу тебе, душа. Неслучайно же на всех инструментах играю. Да и музыку разную запросто могу сочинить. Ко мне, знаешь, такие люди приезжают… о! Вот, к примеру, небезызвестный тебе Ошкуряков. Как суббота, так с парой пузырей заявляется… вроде как за фольклором. Потом фольклор этот за свои песни выдает. Недавно премию отхватил за одну песню. А песню-то эту я написал… Да мне чо… думаешь, жалко? Во мне фольклору-то этого — как навозу на вверенной тебе свиноферме. (Снова занялся телевизором.)
Т а т ь я н а. Вот деньги, супруг. И сейчас же, слышишь ты? Сейчас же внеси их в кассу.
П е т р. Погоди, Тань. Там «Дукла» с киевским «Динамо» встречаются. Ох будет рубка! (Пристраивается подле телевизора.) О-оп! Мунтян! Правый полузащитник… взял мяч, обводит одного, другого… к воротам рвется… Уд-дар! Не-ет, отдал Веремееву. Тот тоже обводит… Го-ол! (Схватился за голову.) Ну что ж ты, Веремеич, а? Ну как же ты мог, милый? Мазила ты несусветный! Взял бы на сантиметрик левей! Нет — обязательно в штангу лупить надо. Я бы за такую игру, понимаешь… я бы… Тих-ха! Колотов начал… Этот щас пасанет! Нет, сам играет. Передал мяч Мунтяну. Ур-ра! Го-ол! И какой гол красивый! Какая умная голова! Молодец! Красавец! Умница! Минутку!.. Снова Колотов… Мунтян… ходу, ходу!
Т а т ь я н а (выключив телевизор). Вот именно: ходу, ходу! (Подталкивает Петра к выходу.) Не понял, что ли? Поторапливайся, если не хочешь угодить за решетку.
П е т р. Еще немножечко, Тань! Еще один таймик, а? Судьба кубка решается. Пойми: кубка!..
Т а т ь я н а. Не кубка, дурень! Твоя собственная судьба! Засадят ведь! Чует сердце — засадят!
П е т р. Может статься. Ты токо не переживай, Тань. Там тоже люди живут.
Т а т ь я н а. Иди, тебе говорят. Наверно, уж розыск объявили.
П е т р. Чо объявлять-то? Я в кассе записочку оставил, так, мол, и так. Кассирша — женщина понимающая. К тому же от музыки моей без ума. Последняя песня дак прямо до слез ее доводит. Это на стихи Рубцова. (Поет.)
«В комнате моей светло,
Это от ночной звезды.
Матушка возьмет ведро,
Молча принесет воды.
Красные цветы мои
К вечеру завяли все.
Лодка на речной мели
Скоро догниет совсем.
Буду поливать цветы,
Думать о своей судьбе.
Буду до ночной звезды
Лодку мастерить себе»[4].
Т а т ь я н а (не сразу). Такая песня хоть у кого слезы выжмет.
П е т р. А я чо говорил? Ошкуряков ушлый мужик. В фольклоре ох как секет. Телик-то позволь досмотреть. Умру, ежели не позволишь.
Т а т ь я н а (обессиленно). Может, и впрямь дозволить? И тогда все само собою решится. Или, наоборот, еще больше запутается?
П е т р. Позволь, Тань, позволь. Душевно тебя прошу. Не досмотрю, после места себе не найду.
Т а т ь я н а. Зато тебе найдут место.
П е т р. Матч-то решающий. А я как-никак патриот. Я, Тань, нашим ребятам телеграмму на двадцать слов сочинил. Пришлось у официантки червонец позычить. Под проценты дала, стервятница! Обратно, говорит, полтора червонца отдашь. Забыла, что в нерушимой дружбе со мной состояла.
Т а т ь я н а. Убирайся! Посадят ведь!
П е т р (с мимолетной горькой улыбкой). Это несущественно, Тань. Это, как говорится, мелочи жизни. (Справившись со своим волнением.) Блохин-то! Ай да Олег! С поворота врезал…
Входит Ю р а.
Ю р а. Мое почтение, сэр.
П е т р (с деланным изумлением). Ведь это сын мой, Тань! Гляди ты: точно сын! Вырос-то как! Ох как вырос он! Я и оглянуться не успел. Это сколько ж тебе сейчас? Шестнадцать? А то и все семнадцать?
Ю р а (криво улыбаясь). Что-то в этом районе.
П е т р. Ну давай поздороваемся. Обними своего тятьку.
Обнимаются.
Тятька тебя любит, сынок. Жаль, подарочка не купил. Не чаял, что встречу. Да нет, погоди! Вот зажигалка, хоть и самодельная, а все же вещь. Ты ведь куришь, конечно?
Ю р а. Конечно, не курю.
П е т р. Как-то несовременно. Теперь даже пятиклассники курят. Бери зажигалку-то, может, сгодится.
Ю р а. Благодарю, родитель. Но я человек нового склада. Хочу в этой жизни что-нибудь сделать. Потому здоровье свое берегу.
П е т р. Ну да, ну да. Как говорил один мой знакомый: «Хочу умереть здоровеньким». Так и случилось. Ни разу не поболев, попал под автобус… Зажигалка, значит, не годится. Тогда хоть часы возьми. «Победа» называются. Бери, бери! Я для тебя, сынок, не то что часов, я для тебя жизни не пожалею.
Ю р а. У меня есть часы, родитель. «Электроника» называются.
П е т р. Отстал я маленько. А ты вырос. Очень уж быстро ты вырос. Когда же мы в последний-то раз виделись? (Бросил мимолетный взгляд на Татьяну.)
Ю р а. Я тогда в десятом учился.
П е т р. В десятом? Угу… А щас ты…
Ю р а. А щас я институт кончаю.
П е т р. Иди ты! Хм, какие сюрпризы! Опять, стало быть, я промахнулся. А что дивиться: видимся-то редко. Ты в интернате завсегда, в районе, я — в Канске… С места на место все летаю. Грузчиком был, сторожем, агентом Госстраха… Пришвартоваться куда-то хотел…
Ю р а. Ну и как? Неужели негде бросить якорь?
П е т р. Мест много, сынок. Да музыка там не звучит. А без музыки мне не жизнь. Ну ладно, будешь в Канске — наведывайся. (Взглянув на Татьяну.) Если мать разрешит, конечно. Я те концертик спроворю. Весь вечер для одного тебя играть буду. Петр Жилкин раньше любил играть для одного человека… Он этого человека… любил смертельно.
Т а т ь я н а. Во сколько идет ближайший поезд?
П е т р. Теперь только вечером. Так что ящик-то зря выключила. Ребята в азарт вошли.
Т а т ь я н а. Юрка, заводи машину. Отвезешь этого чудика в Канск.
П е т р. Ты купила машину?
Ю р а. Ошибаетесь, любезный. Это я купил.
П е т р. Гляди ты, Рокфеллер какой! А я ему самодельную зажигалку… Хм… молодой, да ранний.
Ю р а. Тут ты прав… обошел я тебя на повороте. Даже не набрав должной скорости… Вот наберу, тогда посмотрим. (Уходит.)
П е т р. Такая, значит, ситуевина, Тань! Парень-то скорость набирает. А я, как и раньше: шаг вперед, да два в сторону.
Т а т ь я н а. Извести меня, если что… (Ударяет Петра по щеке. С болью.) Сказал бы, что деньги нужны. Мне свои не солить… лежат без движения.
П е т р (с благоговением поцеловав ее руку). Я уж и так много одолжался у тебя. Ведь я, Тань, тоже гордость свою имею. Поимей это в виду. Что взял — ворочу. Ну, а если что… позаботься о Валентине. Без меня ему кисло придется. (Уходит.)
Затемнение.
Бьют часы. Не часы отбивают они, а недели, месяцы, годы… П е т р в казенном бушлате.
П е т р. Хорошо тут, ночи белые. Как на ладошке все видно. Месяц такой непрошеный повис. А надо всем миром — солнце. Слыхал я, будто ученые обнаружили, что солнце пульсирует. Врут они… солнце дышит… Дышит и думает… за всех за нас. Мы-то думать иногда ленимся. Некогда нам думать… все спешим. Я, может, впервые в жизни задумался… вот тут. Есть о чем… и есть где. Выберешься на сопку — всю Россию видать! Лежишь и грезишь на сопке… от морошки дух такой пряный… Не поймешь сразу — петь ли, плакать ли хочется… (Поет.)
«Дальний плач тальянки, голос одинокий —
И такой родимый, и такой далекий.
Плачет и смеется песня лиховая.
Где ты, моя липа, липа вековая?»
Таня, Танюха! Знала бы ты, сколь песен я про тебя написал! Весь в песнях расплавился…
Изба. Никого нет.
Входит Ю р а. Он с рулоном бумаги, с кистями.
Бьют часы. Остервенело мяукает кот.
Ю р а. Что, мурлыка, жрать хошь? Я бы и сам не прочь щец похлебать. Да хозяйка наша не очень нас балует. (Заглядывает в печь, проверяет кастрюли, горшки.) Ну, ладно, хлебушка пожуем. Желаешь корочки, кот? (Отломил хлеба, наливает воды, запивает. Между делом распечатывает письмо.) Меню, прямо скажем, разнообразием не поражает. В казенном доме, наверно, и то кормят лучше. Ну-ка, что нам родитель оттуда пишет? (Читает письмо.)
