Звонит телефон.
Надя. Алло? Из приемочной комиссии? Лично? Хорошо, я сейчас позову. (Зовет.) Папочка! Милый папочка! Корнеплодов входит в новом костюме, но еще без галстука. Возьми трубку…
Бабушка. Ну как, Евтюша, так ладно? Похожа я на сказительницу? Для юбилея гожусь?
Корнеплодов. Ступай, мать, ступай. Когда надо, тебя позовут.
Бабушка уходит.
Корнеплодов у аппарата. Нет, не собираюсь. Хорошо. Учту. (Кладет трубку. Болезненно.) Ох!
Надя. Что, папочка?
Корнеплодов. Так как я до сих пор не представил своих сочинений, они требуют моего личного присутствия. А если я не явлюсь, то они… Будут решать сами… Ох!.. Я не могу. Я не пойду. Пусть выгоняют. Я болен. У меня юбилей. Я совершенно болен.
Надя. Папочка, выслушай меня. До сих пор я ничего не понимала. А сегодня поняла.
Корнеплодов. Что ты поняла?
Надя. Я все поняла. Папочка, умоляю тебя. Родненький! Старенький мой! Я же вижу, как тебе тяжело. Мне самой так тяжело, так мучительно трудно. Мне сегодня плюнули в душу.
Корнеплодов. Надежда, не пори дичь.
Надя. Я уже давно начала замечать. Только я не верила себе. А сегодня я вдруг как будто проснулась. И все увидела.
Корнеплодов. Что ты увидела?
Надя. Папа, не надо со мной так говорить. Я не маленькая. Прости меня, но я должна тебе сказать все, что думаю. Мы потребители. Папа, пойми, мы только потребители.
Корнеплодов. Что ты этим хочешь сказать?
Надя. Ты же сам знаешь. В нашей прекрасной, удивительной стране все люди трудятся, творят, создают какие-то новые ценности. Материальное, духовные. Дома, симфонии, удивительные машины… А мы… А ты? Что делаешь ты?
Корнеплодов. Я писатель.
Надя. Ах, боже мой, господи, ты так привык называть себя писателем, что сам в это поверил. Ну какой же ты, папочка, прости меня, писатель? Сколько я тебя помню, ты ничего не написал. Да и раньше — тоже. У тебя только шуба и шапка как у Некрасова. А на самом деле ты никто. Ты фикция.
Корнеплодов. А, понимаю. Отцы и дети. Критикуешь? Ну, критикуй, критикуй, я не боюсь критики.
Надя. Не боишься, потому что у тебя нечего критиковать. И если тебя сегодня… уволят из писателей, то это будет только справедливо.
Корнеплодов. Ты думаешь, они меня могут… того? Вздор. Они только требуют, чтобы я представил им свои произведения. Это их право. Что ж, придется писать.
Надя. Если бы я была правительством, я бы тебе платила большие деньги, только чтобы ты не писал.
Корнеплодов. Девчонка! Как ты смеешь так разговаривать с отцом-литератором?
Надя. Я потому так и разговариваю, что ты мой отец. Я люблю тебя и говорю тебе правду, чистую правду.
Корнеплодов. Так ты думаешь, что они того?
Надя. А что же они еще могут сделать, ну посуди сам?
Корнеплодов. Так… что же мне делать?
Надя. Пойди и скажи им всю правду.
Корнеплодов. Правду? Какую правду?
Надя. Скажи, что ты все время занимал чье-то чужое место и больше не хочешь. По крайней мере, это будет благородно. И я уверена, что тебя за это никто не осудит.
Корнеплодов. Это невозможно… Невероятно!..
Надя. Ну что ж делать, папочка, если так случилось? Поверь мне, поверь. Мы не пропадем, ты не бойся. Мы все будем работать, трудиться. Ведь работают же другие люди? Я сдам экзамены, поступлю на работу. И ты — тоже. Ведь ты в конце концов грамотный человек. Пойди, папочка. Имей мужество войти и сказать им всю правду. И тогда никто не посмеет сказать, что тебя выгнали. Ты сам уйдешь. По своему желанию.
Корнеплодов. По собственному желанию? Ты знаешь… в этом есть какая-то здравая мысль. Надо посоветоваться с матерью.
Надя. Не делай этого, умоляю тебя. Мама все равно не поймет. Не захочет понять. Я ее очень люблю, она умная, хорошая, но она не поймет.
Корнеплодов. Ты думаешь? А как же юбилей?
Надя. Не надо никакого юбилея. Ничего не надо. Ты пойдешь… Мы сейчас же с тобой пойдем, и ты им скажешь, что юбилей отменяется.
Корнеплодов. Трудно, Надюшка.
Надя. Трудно, но надо. Умоляю тебя, послушай меня. Ведь ты же сам знаешь, что это нужно. Хоть раз в жизни послушайся своего сердца. И тебе сразу станет так легко. Так хорошо. Пойдем! Ведь ты же когда-то был молодой, смелый… я уверена, что ты был смелый.
Корнеплодов. Да, я был молодой, был смелый.
Голос Корнеплодовой. Евтихий!
Корнеплодов. Мать зовет.
Надя. Папочка, вспомни свою молодость. Подумай, какой будет стыд. Пойдем. Я тебе принесу пальто. И сама оденусь. (Уходит.)
Голос Корнеплодовой. Евтихий!
Надя (входит одетая, с шубой и шапкой отца). Одевайся, папочка. Поскорее. Это ничего, что ты без галстука, тебя не осудят. Только потише, чтобы мама не услыхала. Дай… я возьму тебя об руку…
Корнеплодов. Да, ты права. По собственному желанию и без опубликования в печати. Пойдем, Надежда.
Уходят.
Корнеплодова (входит в новом вечернем платье, красивая, строгая, похожая на какую-то русскую императрицу). Евтихий, где же ты? Эй, кто там!
Бабушка (вбегает). Он только что вышел с Наденькой.
Корнеплодова. Как — вышел? Скоро надо на юбилей ехать, а он ушел?
Бабушка. Велел сказать, что юбилея не будет.
Корнеплодова. Как это — не будет? Куда он пошел?
Бабушка. Как будто в приемочную комиссию.
Корнеплодова. Ведь я же ему не приказывала! Зачем он туда пошел?
Бабушка. Как будто от членского билета отказываться, а потом как будто в клуб — юбилей отменять.
Корнеплодова. Что?! Ах, теперь я понимаю. (Кричит.) Вера! Вера! Скорей сюда!
Вера вбегает.
Беги скорей за ветеринаром, пусть он немедленно подает машину. Впрочем, я совсем забыла, что ветеринар невменяем.
Вера. Что случилось?
Корнеплодова. Большое несчастье. Отец ушел из дома.
Вера. Как Лев Толстой?
Корнеплодова. Еще хуже.
Звонит безостановочно телефон.
Это катастрофа.
Занавес.
В клубе. Часть зала, приготовленного для юбилея. Пальмы, зелень, в зелени портрет Корнеплодова. Эстрада, трибуна, все, что полагается. Несколько рядов стульев. Две двери. Одна входная, другая ведущая в другие помещения клуба. Эта дверь открыта, в нее видна голубая гостиная, в которую выходит еще одна дверь, с надписью — «Приемочная комиссия». Слышно щелканье бильярдных шаров и звуки рояля или радиолы. Двое из публики.
Первый. Опять пальмы. Что сегодня?
Второй. Юбилей какого-то известного писателя.
Первый. Кого именно?
Второй. Кажется, Корнеплодова.
Первый. А разве он еще существует?
Второй. Как видите.
Первый. Концерт будет?
Второй. А как же.
Первый. Тогда я займу место.
Второй. Я уже на всякий случай занял.
Первый. Так я рядом с вами, чтобы не было скучно. (Кладет на стул газету.) Может быть, пока что партию в шахматы?
Второй. Можно.
Бурьянов (быстро входит). Сегодня, кажется, открытое заседание приемочной комиссии должно состояться здесь, в клубе? Где именно?
Первый (показывает). Эта дверь.
Бурьянов. Еще не начинали?
Первый. Нет еще. Ждут Сироткина-Амурского.
Бурьянов. Народу много?
Второй. Аншлаг. Вот, кстати, и Сироткин-Амурский.
Входит Сироткин-Амурский.
Мартышкин выходит из противоположной двери с бильярдным кием в руках.
Сироткин-Амурский. Товарищ Мартышкин, надеюсь, вы тоже выступите?
Мартышкин. По поводу кого?
Сироткин-Амурский. По поводу Корнеплодова.
Мартышкин. Хо-хо.
Сироткин-Амурский. То есть?
Мартышкин. В зависимости от ауспиций.
Сироткин-Амурский. Какие ж там, батюшка, ауспиции! Человек двадцать пять лет числится писателем, а ровно ничего не написал и никаких своих сочинений представить не может. Разумеется, нам его придется исключить. Но так как это вопрос глубоко принципиальный, имеющий не только узколитературное значение, было бы очень хорошо, чтобы выступили также и вы.
