Т а т ь я н а. Побойся бога, Сергей Саввич! Я даже на бюро не была.
И г о ш е в. Не была, а голос твой в райкоме остался. Весомый голос! Во внимание его очень даже приняли. Зато другого не приняли во внимание… Как я вытягивал этот чертов комплекс! Тянул же, тяну-ул! (Заскрежетал зубами.) Теперь вот… теперь я «свободен»!..
Т а т ь я н а. Прости меня, Саввич! Прости, мой хороший! Не думала я, что там судьба твоя решалась. Как раз с Валентином беда случилась… И Юрка тут чудить начал…
И г о ш е в. Все хорошо, Тань, все хорошо. «Как помру, как помру я…» Выпить ничего нет?
Т а т ь я н а. Поищу. (Приносит бутылку.)
И г о ш е в. За тебя пью. За повышение твое. А все прочее… гори оно белым пламенем.
Т а т ь я н а. Что за сердце держишься? Дать валидолу?
И г о ш е в. Валидолом боль из сердца не выгонишь. Пусто здесь стало. Двадцать три года в этом кармашке носил ма-аленькую такую книжечку! И вот вынул в субботу, на райкомовский стол положил! Маленькая, а как много весит! Только теперь понял.
Т а т ь я н а. Не чаяла я, что так обернется!
И г о ш е в. Все вспомнили: скандалы с женой, банкеты… неполадки с комплексом… Одного не учли: коммунист я… что бы там ни случилось! До последнего дыхания коммунист! Веришь мне, Таня?
Т а т ь я н а (обняв его). Верю, Сережа. Верю тебе, как никому.
И г о ш е в. А мне больше ничего и не надо. Лишь бы ты верила — вот что главное. Должен же кто-то в человека верить! Должен, а?
Т а т ь я н а. Должен. И я в тебя верю. А за билет мы еще поборемся. И Николай Иванович не последняя инстанция. Сама лично до обкома дойду. Не помогут — в ЦК поеду. Не я буду, если тебя не восстановят! Ты партии нужен, Сережа!
И г о ш е в. И она мне нужна. Она мне вот так нужна, Таня!
Входит П е т р.
П е т р. Ну вот и я. Извиняюсь, конечно.
Т а т ь я н а. Петя?! Петенька!
И г о ш е в. Сушь-ка, я тут малость рассолодел… Из партии меня исключили.
П е т р. Что ж, все правильно.
И г о ш е в. Это почему же… правильно? Совсем наоборот: неправильно! И Таня так же считает: не-пра-виль-но! Да!
П е т р. Я тебя не сужу, Таня. Нисколечко не сужу. Каждый устраивается, как может. Ты не ошиблась, ровню себе выбрала.
Т а т ь я н а. Что он мелет, Сергей Саввич? Что он мелет?
И г о ш е в. Сама его об этом спроси. Подойди и спроси. Я вам не толмач, сушь-ка, и не третейский судья!
Т а т ь я н а (беспомощно улыбается.) Подошла бы — ноги чо-то отерпли. Петя, ноги у меня отерпли… ватные стали ноги.
И г о ш е в (решительно и бесцеремонно). Ну, дак сам пускай подойдет. (Петру.) Чо там стоишь, как столб? С женой-то здоровайся! (Едва ли не силком подтаскивает Петра к Татьяне.)
Т а т ь я н а (несмело прикасаясь к мужу). Камнем на голову свалился… Хоть бы весточку дал…
П е т р (Игошеву). Ты со мной, как с кутенком… Не надо так, Сергей Саввич. Я и без применения… все сделаю в ваших интересах. Понимаю же, насильно мил не будешь.
Т а т ь я н а. Чо ты заладил? Мил — не мил… Не к себе пришел, что ли?
И г о ш е в. Дурью мается… ревнует. (Однако фраза Татьяны ему не по нутру.)
П е т р. Был я, Таня, на краю света. Тюлени там в бухте плещутся. Касатки играют. И солнышко круглый день не заходит. Места чужие, дальние. А люди — свои. Нормальные люди.
Т а т ь я н а. Хоть бы поцеловал меня, что ли? Не вчера расстались.
Звонит телефон.
П е т р. Что еще-то? А, подарок тебе привез… Не взыщи, ежели не поглянется. (Достает из котомки кораблик на цепочке.)
Т а т ь я н а. Кораблик! Уплыть бы на нем куда-нибудь!
И г о ш е в. Телефон-то, послушай!
Т а т ь я н а. А ну его, к лешему! С мужем не дадут повидаться! Значит, вспоминал меня все же? И я о тебе… думала.
П е т р. А Юре брелок на машину. Как раз шоферский брелок. Валентин воротит ему машину. Инвалиду машина ни к чему. Маяты много.
Т а т ь я н а. Ждала я тебя, Петя. (Тихо.) Ох, как долго ждала! (Как бы вслушивается в себя.)
Телефон неумолчно звонит.
П е т р. Так вот, Таня. Край, он везде, ежели в крайности кинешься. А я — нет, не кинусь. Я ко всему привыкший. Одной кручиной больше, одной меньше — какая мне разница?
Т а т ь я н а. Брелок-то напрасно купил. Нет машины. И Валентина нет больше.
П е т р. Это хорошо, Тань, это хорошо.
И г о ш е в (кашлянув, покрутил пальцем у виска). Шарики за ролики…
Т а т ь я н а. Мы больше двадцати лет с тобой… А, Петя? И я все жду, жду, жду… Не переждала ли?
Опять напоминает о себе телефон.
И г о ш е в (суетливо и, пожалуй, радостно схватившись за трубку). На проводе… Что?.. Да как я скажу-то? Тут важные вопросы решаются. Жизненные, сушь-ка, вопросы. (Повесил трубку.)
Т а т ь я н а. Любовь-то в тебе, кажись, истлела… И я от ожиданий устала.
П е т р. Ну ладно, повидались маленько. К братцу пойду.
Т а т ь я н а. Давай-ка уж договорим. Минутку всего повидались-то.
П е т р. Я этой минуты как чуда ждал. Я ради нее перепел тыщи песен.
Т а т ь я н а. А про меня песни были?
П е т р. Повидались, теперь жить можно. Будем жить, Таня. Будем жить. Только вот как жить-то?
И г о ш е в. Там накопители поломались. Из-за них вся линия стала.
Т а т ь я н а (мужу). Ты ровно глухарь со мной. Слушать совсем разучился.
И г о ш е в. Придуривается. Он всегда был чуто́к с придурью. Что им насчет накопителей-то сказать? Паникуют твои мастера. Чуть чего — караул кричат.
Т а т ь я н а. Скажи, что я сама сейчас закричу. Закричу — кто услышит?
И г о ш е в. Еще говорят, что за ночь три десятка свиней пало. Мороз-то давит! А свинья — тварь нежная. Ей тепло подавай.
Т а т ь я н а. Свинья, конечно, в тепле нуждается. А человек? Человек?..
И г о ш е в. Ну, Таня, щас не время об этом. Падеж ведь!
Т а т ь я н а (взрываясь). Что я их, за пазуху спрячу? Там тысяча голов.
П е т р. А вот последняя моя песня. «Лебедушка» называется… (Поет.)
«Из-за леса, леса темного,
Подымалась красна зорюшка…»
И г о ш е в. Поем тут, а на комплексе худо…
П е т р (продолжая петь).
«Рассыпала ясной радугой
Огоньки-лучи багровые…».
Т а т ь я н а. Слова-то какие! Есенинские… (Заслушалась, но жизнь диктует свое.) Бежать мне надо, Петенька. Айда, Сергей Саввич! Свиньи, они в тепле нуждаются. (Уходит вместе с Игошевым.)
П е т р (не замечая их ухода, поет).
«В это утро вместе с солнышком
Уж из тех ли темных зарослей
Выплывала, словно зоренька,
Белоснежная лебедушка…»
(Заметил распахнутые двери.) Ушла лебедушка-то! С другим лебедем улетела! (Пауза.) Пойду и я… Когда-то все равно уходить надо…
Потягиваясь, входит Ю р а.
Ю р а (ошеломленно молчит. Затем со скрытым волнением). С возвращением, сэр… Отец!..
П е т р. Сыно-ок…
Ю р а. Мы будто сговорились с тобой… В один день прибыли.
П е т р. Глухой я, Юра. После взрыва оглох.
Ю р а. Может, и к лучшему, папа. Глухие, чего не хотят слышать, не слышат.
П е т р. Ты пиши мне, сынок. Вон хоть на газете пиши. Ежели есть что сказать. Тане вот нечего сказать… убежала.
Ю р а. И я ухожу, отец. Я тоже утром ухожу. Если хочешь, пойдем вместе.
П е т р. Песню-то слышал мою? Она и не дослушала даже. Видно, и петь я разучился. Разучился, а все пою. Душа-то прежним живет. Просит душа.
Ю р а. Бетховен тоже глухой был. А сочинял.
П е т р. Что ты сказал, сынок? Верно, важное что-то сказал? Напиши на газете.
Ю р а. Я про Бетховена. Глухой он был. (Пишет.) «Аппассионата», помнишь?
П е т р (читая). Ну, я не Бетховен. (Смеется.) Гляди-ка: написал-то на заметке, в которой сказано, как ворона ворону спасла. ТАСС сообщает.
Ю р а. Не опускай крылья, отец. Мы еще повоюем.
П е т р. Такого глухаря даже Ошкуряков к себе в филармонию не возьмет. (Смеется снова.) Он, между прочим, альбомчик выпустил. Так и назвал: «Песни Авенира Ошкурякова». Вот чудак! Песни-то, все до единой, — мои. Да пусть его! Мне песен не жалко. Главное, поют их. А под чьей фамилией — не важно.
Ю р а. Важно это, отец! Очень важно! Ты талантливый человек! Он — жулик! Несправедливо, когда жулики процветают за наш счет.
П е т р. А еще вычитал я в газете, что ему заслуженного деятеля к пятидесятилетию дали. Растет человек!
