Сергей Павлович Бобров
Лира Лир
Третья книга стихов
«Опять начинается эта собачья музыка!» закричал синьор Крритикко и опрометью бросился вниз по лестнице, зажав уши.
(Ант. Фиренчеоли)
АВТОР: — Все, что Вам угодно. Милостивые Государи! все, что Вам угодно! Сюда дамы и кавалеры! Сюда смокингоносцы, сюда голубчик-дерюга: все равно все Вы не поймете ни обола, — так бегите же скорее, скорее! — Сюда маэстро, псалмопевец по IV разряду! сюда глиняный кувшин систематизованной околесной! Сюда, миляга — махорки на две семитки: Отпустим и махорочки. Получи — три пуда двадцать фунтов благороднейшего мяса! Эй Вы, антропофаги, газетчики, могильщики, камло, — ах, да смотрите же под ноги: удавалось ли Вам бегать так проворно по рваным мозгам? Лучшие эффекты, сорок тысяч метров, все, что можно достать в новейших кухмистерских! — Начинается, сейчас начинается! не бойтесь, не будет скучно — хлебайте, мои дорогие убийцы, кровосмесители, прелюбодеи, воры, завистники, идолопоклонники, сифилитики, — мы торгуем самым изысканным товаром, … мозгами, лимфой, гормонами и кровью. Если Вы за чечевичную похлебку отдавали свое первородство — то что мне стоит перевернуть этот жалкий мир, владея такой божественной похлебкой!
Сергей Бобров
15. VI.915
Москва
Комедия, казалось, кончилась, когда вдруг сам хозяин театра, исказив лицо страшной гримасой, просунул его между кукол и устремил неподвижные глаза прямо на зрителей. Пульчинелло с одной стороны, а доктор с другой казались сильно испуганными появлением головы великана, но затем пришли в себя и стали внимательно рассматривать ее сквозь очки, ощупывая нос, рот, лоб, до которого едва могли дотянуться, и завели глубокомысленный ученый спор о свойствах головы и о том, какому туловищу могла она принадлежать, и вообще, можно ли было допустить существование принадлежащего ей тела. Доктор высказывал самые сумасбродные гипотезы; Пульчинелло, напротив, проявил много здравого смысла, и его предположения отличались веселостью. В конце концов оба согласились на том, что так как они не могут представить себе тела, могущего принадлежать этой голове, то его и вовсе нет; но доктор думал при этом, что природа, создавая этого великана, воспользовалась риторической фигурой синекдохой, в силу которой часть может обозначать целое. Пульчинелло же, напротив, думал, что голова эта была просто несчастливцем, у которого от долгих дум и праздных мечтаний вовсе утратилось тело и который вследствие совершенного отсутствия кулаков мог обороняться от затрещин и щелчков по носу только одними ругательствами.
(Т. Гофман)
И сквозь мрачный грохот в этой ужасной ночи сэр Джонс никак не мог понять, как ни напрягал он зрение, стоит ли перед ним черный пень, около которого дорога сворачивает к замку, или это притаились двое разбойников, выжидающих неосторожное его движение.
(Koodstayl)
Берегись!.. У тебя несчастливое лицо, как бы оно не понравилось кому-нибудь другому так же, как мне…
(Т. Гофман)
Ах, если б праздник неземной потребы.
Как пастырь, что благословляет хлебы, И
И пестрых будней игры осенил
(Ив. Коневской)
Исполнена молитва Коневского;
Потреба ровная родной земле —
Созвездьем тянется в надзвездной мгле,
В туманностях вращения живого.
И возвращение сие — так странно ново —
Иль мы живем с улыбкой на стебле?
Или на старом родины челе
Живописуется другое слово!
Но пестрых буден благостна игра,
Воскликновениям пришла пора:
И пастырь сребролукий той потребы
Нам с явною улыбкой говорить,
Благословив метафорные хлебы:
— Лирическое действо предстоит.
1913
«Вот день, разламывающий окна…»
Вот день, разламывающий окна,
Потрясает недолгую ночь.
Провожает спокойно его она,
Уползая, пропадая прочь.
А там, на трубах крылатых
Живой неподвижен огонь,
В сень небес голубых, измятых
Влетает деньской конь.
Опускай онемелые руки,
Вот холодная рассвета рука:
Нестерпимо спокойные звуки,
А безудержной ночи поступь легка.
Прими же все эти вещи
В голубой ночей амбар; —
Он душою твоей трепещет
Неподвижный рассветный пожар.
1913
На столе колокольчики и жасмины,
Тютчев и химера с Notre Dame.
Да, но в душе годины, как льдины,
И льдины, как разломанный храм.
Ты войдешь в комнату. — Да, все то же:
Море потолка и ящерица-день;
Жизни пустынное ложе
Трепет и тень.
Принимай же холодную ласку эту —
Васильков и жасмина;
Тебе, поэту,
Одна, все одна горюет година.
1913
Выходит на бугор песчаный
Бледный высокий матрос;
Ветер треплет его панталоны
И отвороты его одежды.
Он смотрит на дали кос,
На волн вавилоны,
На баканы;
На лице решимость и надежда.
Лицо его так недовольно,
Что мне, право, страшно смотреть.
А ветром резанные тучи
Пролетают низко.
Но вот я понимаю взоров сеть,
Пропадающую за желтую кручу:
Это значить, что голос дольний
Закрыли крылья василиска.
Но хладный октаэдр вдохновенный
Небосводит души озеро;
Построений скалы, отроги,
Текучая жизнь.
Сердца понятны прорези,
Сияет оно, как бугор тот,
Над которым сети и неводы: —
Дорогу свою воззиждь
1913
«Души легкий двойник, неба лик…»
Души легкий двойник, неба лик,
Ты — мечта.
Сердца любовью опаленный лик.
Ты — мечта.
Необоримая будущность!
Светлый лик!
Тобой единою
Веселится язык.
— В эфире кратком и дрожащем
Коллекция колесных правд:
Как колесница в дне язвящем,
Как паруса высоких яхт.
Одна над миром поднята
Будущности мечта.
1913.
Зеркало земли изогнуто
И исторгнется им тоска;
Ты, нетленное золото,
Ниспадаешь на дикие шелка.
А в руках твоих ослепительных
Не старая грамота — меч!
Как на солнце, на море длинное
Упадает стремительно сечь.
Ты знаешь, и не обещаючи:
— На строки дней вернусь!
Закрой неверные раи
В свой пресветлый убрус.
А молодость твоя гневливая
Построяет некий нам мост,
Чтобы буквы негаданной нивы
Коснулись любимых, любимых звезд.
1913
Мой лучший сон, мой ангел сладкопенный.
(Н. Языков)
Свобода плакала в эфире
Над океаном жизни сна.
Звезды прельстительный дикирий
Жгла жизни яростной весна.
В руках Свободы шар безумный
Аполлонической любви,
Рук силуэт нежданно шумный
И непостыдные лучи.
Она прекрасной оставалась, —
Пожаром жизни мировой,
Когда над нею раздавалась
Волна игры волной другой.
Призрак душил рукой слепящей
Ее бессмертное лицо, —
И беломраморной дрожащей —
Рукой поддерживал кольцо.
1913
Благоухай, земли денница,
Остров пальм и белоногих зверей!
Не ассирийских херувимов
Каменнодушная чреда,—
Нет, эти голубые лица
Воздвигли звонкие города.
Поднимая на плечах неуловимых
Стебли египетских степей.
Человеческий мир! не ты ль затерян, —
Вспомни тех заветный завет:
Одной старинною пылью верен
Дней твоих слабый свет.
Ты — лики демонов жалкие разрушишь,
Утвердив сказаний пентаграмму;
Перед блеском непомерклым твоей души
Падет их армада.
1913.
