Евгений Блажеевский - Письмо

В том мире, где утро не будит тебя
Надеждой в оконном квадрате,
В том мире, где больше не будет тебя
На старой арабской кровати,
В той жизни, которую выстроил сам
Своей утомлённой рукою,
И время течёт по моим волосам
Незримой осенней рекою,
Нам больше встречаться уже ни к чему,
Привыкни к дурдому, который
Под «Сникерсы», «Мальборо» и ветчину
Киоски отдал и конторы.

Я больше к тебе никогда не приду —
Любовь не имеет возврата
Мы встретимся, может, в последнем году
В долине Иосафата[3].

Мучительный оскал
Сурового лица,
Весёлая тоска,
Хохочущее горе,
И голоса пивных,
И голос удальца,
И злая хрипотца
В гитарном переборе.

Но вот оборвалась,
Поправшая запрет,
Гитарная струна
И нет вестей с Таганки,
И выброшен билет,
И он сошёл на пред-
последнем
И безлюдном полустанке.

Повсюду рос бурьян —
Растенье сатаны,
И рыбья голова
Плыла в похмельной пене.
Но голосом большой
Измученной страны
Ему казалось собственное пенье.

И он шагнул туда —
За тишину оград;
Внизу играл овраг,
Белели чьи-то кости,
И положил свою
Гитару наугад
С рязанской лирой на одном погосте.

Мелькала за кровлею кровля,
Но лес подступал всё смелей,
И шла вдоль дороги торговля
Дарами садов и полей.

И охра вдоль ярких обочин,
Как проседь — на тёмных висках,
Мелькала, и без червоточин
Лежали плоды на весах.

Согбенная, словно старушка,
Что смотрит на тихий погост,
Порой возникала церквушка
Во весь перекошенный рост.

Мы ехали к другу, который
В родной деревеньке исчез.
Вокруг пролетали просторы,
Рябил облетающий лес.

Мы знали, что песенка спета,
И грусть наплывала, как дым,
Но бабье прекрасное лето
Текло за стеклом ветровым…

Профиль стула, напоминающий букву «h»,
Зеркало, вобравшее смуту осенней ночи,
И душа, пополняющая нелепый багаж
Впечатлений от бессонницы, а короче —
Меловое безумие света в моём окне
И сияние нимба торжественное, как на иконах…
Говорят, что души умерших лежат на луне
(если верить Ванге, то в продолговатых флаконах).
Только кто мы и что мы в немыслимой бездне лет,
Коли наша судьба: произвол, слепота, беспечность…
И не надо замысла, чтоб сколотить табурет,
И не нужно губ, чтоб в пространство вдохнуть бесконечность…

Несовпаденье. Путаница карт.
Ещё не вечер, но уже не утро,
Готовое направить свой азарт
По голубой спирали перламутра

Туда, где сад особенно тенист
И звонкий лёд кладут в стаканы с виски,
И, ставший на колено, теннисист
Шнурует кеду юной теннисистке.

Когда ты это видел и при чём
Картинка под Набокова, где Ева
Не яблоком, но теннисным мячом
На корте искушает пионера?..

Откуда этот непонятный пласт
Воспоминаний, наслоенье ила,
Когда тебя негаданно обдаст
Волной того, что не происходило?..

И ты живёшь, как будто по другой
Программе телевиденья в концерте
Участвуешь, и нету под рукой
Ни жизни доморощенной, ни смерти!..

словно плесень на тёмном сафьяне
пред глазами плывут круги
из десятого века славяне
абрикос в лице кураги

говорили идите лесом
где на склон наплывает склон
я всегда считал эдельвейсом
голубой гранёный флакон

за поляною лес замшелый
продолжал свои горы гнуть
ах какая была у Анжелы
в ту весну голубая грудь!

О, я хотел бы стать
Таким как тот повеса —
Московский Дюруа
Из винных погребов,
Что женские сердца
На ниточку повеся,
На Пушкинской стоял,
Как продавец грибов.

О, я хотел бы стать
И гордым, и бесстрастным —
Надменные глаза,
Вишнёвый «шевроле»…
Чтоб женщинам вокруг,
И сытым, и прекрасным,
Внушать любовь, держа
Ладони на руле.

Но вышло всё не так.
Я не того замеса,
Иду на поводу
Раздумий, а не фраз.
И женщины во мне
Не видят интереса —
Им нужен лёгкий смех,
Витиеватый фарс.

И не нужны стихи —
Волшебные названья.
Желаннее всегда
Гусар или пошляк.
У женщин есть свои
Большие основанья
Не понимать, увы,
Поэзию никак.

Им надобно спешить
На собственном рассвете
Затем, чтоб разменять
Невинности жетон.
За дурости свои
Они всегда в ответе
И трудною судьбой
И круглым животом.

Но то, что есть они, —
Какое это чудо!..
Пускай во мне тоска,
Пускай сомненья жгут —
Я верую в любовь
И не умру, покуда
Надеждою богат,
Хотя меня не ждут.

И пусть я не кумир
Для милых, а поклонник,
Который «ничего»,
Который «всё равно»,
Кладу, пока темно
Цветы на подоконник
И помогает мне
Приятель Сирано…

Есть женщины,
С которыми лежать
В постели —
Бесконечное блаженство.
Они не для театров и бесед
На, якобы, возвышенные темы.
Их свитера, и юбки, и пальто
Вульгарно-противоречивы.
С ними
Всегда чуть-чуть неловко,
Но когда
Одна из этих чувственных особ,
Решив отдаться,
С грацией кошачьей
Медлительно выходит из белья
И выпускает груди,
Как пружины,
Стеснённые обивкою дивана,
И непременно в трусиках ложится,
Чтобы ещё немного потомить,
То понимаешь:
Этих женщин портит
Стыда и моды пышный камуфляж,
Что ты сейчас ослепнешь…
Нина С.
Была из этой сладостной породы,
У коей
Между телом и бельём
Всегда и неожиданность, и тайна,
Которую не осознать…
А так,
Какая в Нине тайна?
Ну, росла,
Ну, в институт ходила,
Изучала
Язык английский
И мечтала встретить
Высокого брюнета на Арбате,
А встретила меня
И увлеклась…
Но ненадолго,
Я же — навсегда,
Поскольку не могу понять секрета…

Напрасно ищу
Начало нашей весны
В бесцветных глазах
Хозяйки магазина,
Торгующего свёклой.
Неужто любви
Не было и в помине?..
И что общего
У тебя с этой тёткой,
Кроме паспорта, Нина?!

«No smoking!» И поплыло прочь
Пространство чёрное, как сажа.
И самолёт рванулся в ночь,
Изнемогая от форсажа.

Поправив привязной ремень,
Он думал: «Скоро буду дома…»
Остались под крылом Тюмень
И угольки аэродрома

Гуденья стелющийся звук
Слегка давил на перепонки,
И он решил вздремнуть, но вдруг
Увидел женщину в дублёнке.

Она сидела впереди,
С ней под руку — майор в шинели…
И что-то дрогнуло в груди,
Как будто запахом «Шанели»
Неуловимым, как весна
В начальном робком варианте,
Пахнуло в душу, и ни сна,
Ни высоты, —
                    лишь на веранде
Под ослепительной луной
Когда-то целовались двое…
В другом краю, в стране иной
Могло произойти такое.

И разом вспомнились ему
Заезженная на рефрене
Пластинка и дома в дыму
Цветущих яблонь и сирени…

Но, снявши головной убор,
Вся развернувшись волосами,
Смотрела женщина в упор
Неузнающими глазами.

А он зажмурился, грустя
По той подруге лучезарной.
Лицо — семнадцать лет спустя —
Пугало яркостью базарной.

В салоне приглушили свет,
И он подумал: «Где мы, кто мы,
Когда иных на свете нет,
А эти просто не знакомы?..»